Фаза вторая: нарушение молчания в 1980-е и 1990-е годы
Многое из того, что было пережито представителями этого поколения, объединяло их, но не было рассказано. Об этом заговорил сам Яусс, когда в девяностых годах несколько ослабил наложенный на себя обет молчания. В связи с 50-летием окончания Второй мировой, которое отмечалось 8 мая 1945 года, некоторые из участников объединения «Поэтика и герменевтика» – среди них Райнхарт Козеллек и Арно Борст – опубликовали в газетах свои воспоминания. Яусс не принадлежал к их числу. Тем более сильное воздействие оказали на него воспоминания его коллеги Арно Борста; они даже вызвали у Яусса некоторую зависть, что выразилось в следующих словах его личного письма Борсту: пишу Вам, «потому что Ваше свидетельство о разделенных, но так и не высказанных тогдашних переживаниях произвело на меня сильное впечатление». В этом письме Яусс в общих чертах и характерном апологетическом стиле рассказывает коллеге свою биографию военных лет, когда он служил в войсках СС
[131].
Яусс выбрал для себя форму приватного письма вместо публичного рассказа и уже тем более «признания» в газете. Рамки молчания несколько ослабли, поскольку тема войны широко присутствовала в СМИ и вернулась в общественное обсуждение. Однако в то же время немецкая мемориальная культура, сфокусированная на Холокосте, чрезвычайно сузила нормативные рамки для публичного разговора о военных биографиях.
Попробуем более детально рассмотреть вопрос о существующих в обществе правилах для воспоминаний и их тематики. О чем можно и дóлжно говорить, чего следует избегать и о чем – умалчивать? Какими ожившими воспоминаниями можно поделиться, какие лучше оставить при себе? Эти вопросы теснейшим образом связаны с эмоциями, которые служат опорой для воспоминаний и являются их энергетическим ресурсом. Если гордость, желание признания и положительная самооценка стимулируют выбор определенных воспоминаний, то вина и стыд угнетают и вытесняют соответствующие содержания памяти. Об этом метко высказался Ницше: «„Я это сделал“, – говорит моя память. „Я не мог этого сделать“, – говорит моя гордость и остается непреклонной. В конце концов память уступает»
[132].
Очень трудно сопротивляться такому психологическому императиву и противостоять социальному давлению конформизма. Ведь вспоминают и забывают ради сопричастности, поэтому по возможности человек избегает всего, что может повлечь за собой остракизм, исключение из социального коллектива.
Ныне имя Гюнтера Грасса (1927–2015) прочно связано в памяти с фактом его службы в войсках СС и с тем обстоятельством, что он очень поздно признал этот факт публично, а именно в августе 2006 года, спустя шестьдесят один год после окончания войны, рассказав об этом в интервью газете «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг». Ранее, говоря о своей биографии, он упоминал лишь о том, как служил «помощником противовоздушной обороны» («юным зенитчиком») и солдатом вермахта. Нарушение молчания он объяснил словами: «Это рвалось наружу». Эти воспоминания никогда не забывались, но они тщательно прикрывались другими историями. Желание признаться, рассказать всю правду до конца возникло лишь при работе над автобиографией «Луковица памяти» (2006), которая вышла в свет вскоре после упомянутого интервью. Это оказалось для писателя последней возможностью рассказать наконец полностью историю собственной жизни, освободив ее от искажений.
Признание Грасса стало не просто крупномасштабным медийным событием, оно было воспринято как «глобальный шок». Соответственно реакция немецкого общества оказалась радикальной. Разоблачительная публикация разом уничтожила положительный образ и международную репутацию писателя, удостоенного в 1999 году Нобелевской премии. За разоблачением последовали категорические переоценки или уничижительные оценки творчества этого автора, что все больше походило на damnatio memoriae. С тех пор для большинства людей, с которыми я говорила о Грассе, его имя связывалось не с его произведениями, а лишь с разоблачительной информацией, которая крепко засела в памяти многих.
Почему реакция публики оказалась столь категоричной? Ведь сама по себе служба семнадцатилетнего юноши в войсках СС, призванного в последние месяцы войны, не является криминалом, и его ни в коей мере нельзя считать военным преступником. По моему мнению, такая реакция на саморазоблачение Грасса имела скорее эмоциональные, нежели рациональные причины. Она основывалась прежде всего на том, что общественность почувствовала себя глубоко оскорбленной, поскольку Грасс с его международным авторитетом служил моральным образцом, лидером борьбы за преодоление немецкого прошлого. Теперь его обвиняли в лицемерии и двуличии, люди чувствовали себя обманутыми и преданными. Подобная реакция вновь объяснялась изменениями социальных и культурных рамок для обсуждения определенных тем. В пятидесятых годах, когда биография Грасса еще казалась во многом похожей на биографии других молодых людей его поколения, он не делал секрета из своей службы в войсках СС. Людей той поры беспокоили более важные темы, нежели вопрос о службе в войсках СС, поскольку общество было целиком поглощено заботой о будущем, строительством нового демократического будущего страны.
Сегодня, когда это будущее построено и зиждется на прочном фундаменте, рамочные условия изменились. Теперь, оглядываясь на прошлое, мы видим его под знаком преступного насилия, геноцида по отношению к евреям. После объединения Германии эта память прочно вошла в основы нашего государства. Рунические символы СС приобрели в новых рамочных условиях особое значение. В сознании большинства людей уже не существует различия между войсками СС, элитными подразделениями, предназначенными для выполнения особых заданий, включая военные преступления, и «черными СС» – частями, осуществлявшими управление и охрану концентрационных лагерей и лагерей смерти. Две руны «С» олицетворяют в национальном нарративе абсолютное зло, от которого общество, оказавшееся преемником национал-социалистического государства, демонстративно и последовательно дистанцируется своей мемориальной культурой в виде памятных годовщин, монументов и мемориальных комплексов. Любая ассоциация с двумя этими рунами символизирует в глазах общества связь с абсолютным злом. Подобная связь морально нестерпима, а потому к опороченному имени возможно лишь одно отношение – вычеркивание из анналов. Так происходит «расчистка» прошлого для того, чтобы оно приобрело тот вид, с которым может жить настоящее. Акт умолчания или забвения всегда является частью отношения, то есть адаптации индивидуума к господствующим в обществе социальным и политическим реалиям. Чем сильнее нормативные императивы национального исторического нарратива, тем – парадоксальным образом – сильнее действуют новые импульсы, побуждающие к вытеснению из памяти и забвению нежелательных содержаний.
