Но в случае с Грассом и Яуссом наличествуют два важных различия. Во-первых, возраст. Писатель родился в 1927 году, а литературовед – в 1921-м. Для промежутка между двадцатым и тридцатым годами, когда родились представители поколения, ставшие участниками объединения «Поэтика и герменевтика», дата рождения играла весьма существенную роль. «Кто моложе хотя бы на год, ничего не поймет», – сказал однажды об этом времени Мартин Вальзер. Дата рождения приобрела для биографии решающую роль, она определяла, сколько лет проведет человек на войне. Выйдет ли он из нее виновным или невиновным. Если Грасс был призван на воинскую службу лишь осенью 1944 года – хотя еще раньше стремился попасть добровольцем на флот, но вместо этого сначала отбывал трудовую повинность, а потом был направлен на призывной пункт в Дрезден, где его прикомандировали к подразделению войск СС, – то Яусс тоже семнадцатилетним юношей, но еще в октябре 1939 года пошел добровольцем в войска СС. «Как и другие одноклассники, – пояснил он в разговоре с Джеффри Хартманом, – я хотел уклониться от трудовой повинности и надеялся улучшить свои шансы на поступление в университет». Вместо этого его ожидали пять с половиной лет войны и внушительная военная карьера, увенчанная в марте 1944 года золотым рыцарским крестом.
Во-вторых, Яусс в отличие от Гюнтера Грасса не нарушил молчание, когда его начали расспрашивать о прошлом, а принялся защищаться, оправдываться, умалять или приукрашивать свои прежние действия. Ничего другого ему не оставалось. Яусс настолько успешно отделил военные воспоминания от своей послевоенной идентичности, что даже позднее, когда его коллеги стали публиковать собственные воспоминания о войне, он не испытывал внутреннего давления, которое заставило бы его обратиться к этим страницам своей биографии. Импульсы поступали только извне. Поэтому у Яусса не родились ни слова, ни чувства, способные помочь ему в необходимой работе над собой. Результатом оказался внутренний раскол, который закапсулировал чужого «другого» в его собственной личности, не оставляя доступа к этому «другому». Таковым было впечатление Джеффри Хартмана, коллеги из Йельского университета, пригласившего Яусса в США. После разоблачений, состоявшихся там осенью 1988 года, между ними произошел разговор, который Хартман записал в своем дневнике, а позднее опубликовал в автобиографии. Во время разговора Хартман отметил у собеседника не только «формальную, апологетическую манеру», но и затаенную досаду из-за того, что давние друзья, несмотря на его безупречную послевоенную карьеру ученого, теперь изменили свое отношение к нему. Яусс считал для себя оскорбительной необходимость защищаться, «будто его послевоенная жизнь и научный вклад не служили сами по себе достаточно красноречивым свидетельством»
[133]. Когда Хартман посоветовал ему написать военные воспоминания, чтобы не оставлять за другими последнее слово, Яусс ответил, что автобиография – не его жанр.
Яусс слишком мало сказал на эту тему, поэтому ею занялись другие, чтобы пролить свет на темные страницы его биографии. Эрл Джеффри Ричардс, коллега по романской филологии из Вуппертальского университета, инициировал в 1995 году внутрикорпоративную дискуссию о прошлом Яусса; он сделал достоянием гласности важные факты его биографии, которые, однако, не вышли за пределы узкого академического сообщества. Теперь эти сведения общедоступны, они занимают наибольшее место в статье о Яуссе в немецкой Википедии; к настоящему времени первоначальное возмущение общественности постепенно улеглось после смерти Яусса в 1997 году.
Фаза третья: удаление краеугольного камня (2015–2016)
Спустя двадцать лет вторая волна разоблачений дошла до Констанцского университета в виде пьесы, написанной Гердом Цанером. За это время выросло новое поколение студентов и преподавателей, которые уже не имели непосредственного отношения к одному из основателей университета и для которых имя Яусса ничего не говорило. Эта вторая волна получила широкое освещение в СМИ, а само событие вышло далеко за пределы профессиональной корпорации и Констанцского университета. Вторая волна разоблачений преследовала две цели. Во-первых, зашла речь о необходимости профессионального исторического исследования, чтобы получить надежную документальную основу. Во-вторых, состоялось нечто вроде символического суда над одним из основателей университета, чтобы дистанцироваться от него путем самоочищения.
Вслед за новым обращением к биографии Яусса в виде пьесы Герда Цанера и за завершением исследования, предпринятого Йенсом Вестамайером, возникли два вопроса: что делать с полученными данными спустя два десятилетия после смерти Яусса и какие выводы следуют из них для профессиональной корпорации и имиджа университета? Ведь став достоянием общественности, эсэсовская карьера профессора нанесла урон репутации и авторитету университетского сообщества. Как удалить подобную фигуру из галереи уважаемых отцов-основателей? Констанцский университет известен своей современностью, своим новаторством, он гордится своей молодежью, поэтому изначально отказался от консервативных традиций, профессорских мантий и архаичных церемониалов. В зале университетского сената не висят портреты прежних ректоров, светил науки, там зияют лишь пустоты (художественная инсталляция в виде поломанных и пустых рам). С активным забвением, damnatio memoriae, дело обстоит не так просто. Чтобы вычеркнуть ученого из памяти научного учреждения или научной дисциплины, необходимо сначала сформировать о нем точное представление. Именно этот процесс идет сейчас полным ходом, череда дальнейших мероприятий продолжает освещаться средствами массовой информации. Личность Яусса служит предметом коллективных обсуждений и новых интерпретаций. Многие из его учеников, коллег, читателей его трудов испытывают потребность как можно теснее увязать образ Яусса-ученого с Яуссом – офицером войск СС. Обе ипостаси этой личности, которые распались в жизни, хочется связать воедино, чтобы эта целостная конструкция во всем соответствовала новым разоблачениям. Это не так уж сложно, если учесть академический габитус профессора. Многие отмечали в нем железную холодность, жесткость. На семинарах Яусса властвовал «командирский» дух, царила воинственная метафорика, приравнивавшая словесные баталии к сражениям на поле боя, превращавшая коллоквиум в воинское подразделение. «Неизменно вежливый человек с военной выправкой» («An unfilingly courteous person, with a samewhat military bearing») – так охарактеризовал его Джеффри Хартман в записи их беседы.
Потребность свести воедино разные ипостаси личности Яусса привела к новой фазе в изучении его творческого наследия. Его тексты подверглись пристальному анализу для нахождения в них доказательств тому, что и в научных трудах Яусса «просвечивает» его военная биография. Специалист по романской филологии Оттмар Этте осуществил в своей недавней книге деканонизацию Яусса в профессиональном сообществе, сделав его военную карьеру как бы проектным эскизом для последующей научной карьеры
[134]. Труды Яусса рассматривались Оттмаром Этте с позиции «герменевтики подозрения», со стремлением обнаружить подтекст, который позволил бы «автобиографическое прочтение» научных работ Яусса. Действительно, Яусс, не сумевший после войны понять в себе чужого «другого» и отказавшийся от внутреннего диалога с ним, сделал в своей второй жизни, жизни ученого, вопросы понимания главной темой своей научной деятельности. Недаром научное объединение, соучрежденное им, носило название «Поэтика и герменевтика», причем слово «герменевтика» подразумевало как старые, так и новые техники понимания. Слово «поэтика» также заново осмыслялось этой группой философов и представителей других гуманитарных наук. «Герменевтика подозрения» может привести в свою пользу следующие аргументы: сосредоточенность на поэзии и «эстетике», которая впервые осуществлялась этим научным объединением со столь экзистенциальной серьезностью, сопровождалась противопоставлением пространства возможного области реального; сфера творческого воображения и проективного мышления служила этому поколению оружием против фактичности истории. Но доказать подобную интерпретацию непросто, ибо в научном объединении сотрудничали вместе как бывший офицер войск СС Ганс Яусс, так и его друг Ганс Блюменберг, оказавшийся идеальным посредником между литературой и философией. В своем широкомасштабном проекте исследования метафорологии Блюменберг стремился не к «ясности данного», а к ясности результатов того, что творит человек: «мир его образов и созданий, его конъюнктур и проекций, его фантазий в новом продуктивном понимании, которого не знала Античность»
[135].
