Забытое не частично, а полностью – выпадает из экономики памяти; по мнению Августина, забытое полностью мы не можем искать даже в качестве утерянного. Однако динамика культурной памяти возвращает порой из забвения нечто, чего мы даже не искали в качестве утраченного, что уцелело до наших дней в виде материального наследия: например, еврейские рукописные свитки, сохранившиеся в глиняных кувшинах на побережье Мертвого моря, или изображения и текст Эхнатона, которые после его смерти в XIV веке до нашей эры были подвергнуты полному забвению (damnatio memoriae) и лишь в XIX веке новой эры шаг за шагом возвращались археологами в культурную память человечества. Точно так же творческое наследие художника, а еще реже художницы, обнаруживается позднее, чтобы занять свое место в каноне изобразительного искусства и музеях. «Несколько месяцев назад мы торжественно отмечали двадцать пятую годовщину смерти Валентина Талаги. Но лишь немногие боннские ценители живописи знают это имя. Это несправедливо, ибо среди боннских художников XX века ему должно быть отведено достойное место»
[154]. Неожиданно обнаруженные у его племянницы картины художника позволили лучше разглядеть и оценить почти забытое творческое наследие Валентина Талаги. «При выборе своей будущей вдовы художнику надлежит быть крайне осмотрительным», – написал журналист Вольфганг Эберт
[155]. Ведь этой женщине, которая призвана, подобно древнеегипетской богине Исиде, сдерживать процесс разложения ее супруга Осириса, уготована роль хранительницы. Она предотвращает полное забвение, поскольку вместе с галереями и музеями обеспечивает продолжение жизни художника после смерти, публикуя его письма, фотографии, альбомы эскизов и каталоги работ. Между памятованием и забвением открываются неожиданные пространства их взаимодействия.
Наряду с этим существует множество пересечений и градаций, которые позволяют рассказать еще одну историю о том, что как раз уходит от нас, погружаясь во тьму, но неожиданно само всплывает вновь или с трудом отвоевывается назад. Семь кейсов, составляющих вторую часть настоящей книги, не следует воспринимать в качестве абсолютного соответствия семи формам забвения, которые идеально-типически представлены в первой части. Скорее, в каждом приведенном случае демонстрируется взаимодействие разных форм забвения, что дает возможность рассмотреть их особенности в динамике. Вместе с тем каждая глава второй части книги выводит на первый план конкретную форму забвения. В первой главе, где говорится о (не)заметности памятников, забвение рассматривается в рамках экономики внимания как воспринимаемое «удаление» от нас или возвращенное «приближение». Причем случай с Алёшей или Карлом Люгером показывает, как понижается статус персонажа, чье прежнее высокое положение казалось незыблемым. Во второй главе забвение анализируется в привязке к смене политического строя. Устраняя Ленина из политической памяти России и ГДР, государство адаптировалось к новому представлению нации о себе. В третьей главе речь идет о тесной взаимосвязи между войнами и уничтожением культуры в XX и XXI веках. Вандализм является символической и демонстративной формой сокрушения противника путем уничтожения его культурного наследства.
В четвертой и пятой главах рассматривается вытеснение одного воспоминания другим. Важнейшее значение памяти о Холокосте и ее глобальное распространение обернулись для Германии недостаточным вниманием и интересом к примерам более ранних геноцидов. Когда память высвечивает одно событие, другое оказывается в тени. Это сохраняло и укрепляло в исторической памяти немцев наличие слепых пятен. Такие слепые пятна играют существенную роль и во взаимосвязи между Холокостом и Накбой. Здесь ситуация характеризуется полемикой и антагонизмом. В обоих случаях мы имеем дело с основополагающими политическими нарративами, которые взаимно исключают, дестабилизируют и ставят под сомнение друг друга, поэтому – как это бывает с победой или поражением – здесь возможна лишь одна историческая память: либо своя, либо чужая. Для сосуществования двух историй, а тем более для их сведения воедино, необходимо предварительно создать политические рамочные условия. Нормативная и формативная сила одной исторической памяти неизбежно исключает другую, которая воспринимается как контрпамять. Сходной была ситуация и в Германии на рубеже тысячелетий, когда многие критики считали, что память о страданиях немцев от бомбардировок, вынужденного бегства и насильственных депортаций умалит собой память о вине немцев. Шестая глава посвящена недавнему случаю damnatio memoriae; в нем на примере биографии одного ученого описывается парадокс, когда интенсивная реконструкция его нацистского прошлого обернулась забвением самого человека, его удалением из исторических анналов университета, где он работал.
Изменение значимости памятования и забвения в условиях дигитальной революции стало темой седьмой главы. По мнению некоторых исследователей, памятование и забвение поменялись ныне местами: если раньше культурных усилий требовала память, то теперь они необходимы для забвения. Удаление из памяти сделалось сложной задачей с тех пор, как время перестало быть союзником забвения и вершить тихо, незаметно, за нашими спинами свое благое дело по сокращению информации. Однако подобное суждение не учитывает того обстоятельства, что – при всем развитии электронных запоминающих устройств, коммуникационных технологий и связанного с этим стремительным расширением инфосферы – в жизни мы продолжаем иметь дело с материальными и биологическими субстанциями, их периодом затухания, а также с ментальными, эмоциональными, идентичностными горизонтами памяти. Памятование и забвение продолжают оставаться тесно взаимосвязанными, а это означает, что полный контроль над памятью, будь то нейрональный, психологический, социальный, политический или культурный, получится установить еще не скоро.
1998 – между историей и памятью
[156]Ведь так ясно, чтобы начать жить в настоящем, надо сначала искупить наше прошлое, покончить с ним, а искупить его можно только страданием, только необычайным, непрерывным трудом.
А. П. Чехов. Вишневый сад. Действие второе
Больная совесть, к сожалению, слишком распространенное явление. Это модная болезнь, поэтому не стоит миндальничать с нынешними «мнимыми» больными и их памятью. Нельзя то, что было, ради того, что будет, просто сунуть в выдвижной ящик подсознания.
Э. Кёстнер. Май 1946
…но одно несомненно,
Что время отнюдь не целитель – больного уж нет.
