Т. С. Элиот. Четыре квартета. 1943
Со времен Аушвица не прошло и дня.
М. Вальзер. Освенцим, и несть ему конца. 1979
Введение
Сколько истории нужно человеку? Не слишком много и не слишком мало, говорил Фридрих Ницше в семидесятых годах XIX века. Слишком много вредно для жизни; недостаточность истории умаляет достоинство человека. «Только благодаря способности использовать прошедшее для жизни и бывшее вновь превращать в историю, человек делается человеком; но в избытке истории человек снова перестает быть человеком»
[157]. Все зависит от меры и правильно выбранного времени. «Веселость, спокойная совесть, радостная деятельность, доверие к грядущему – все это зависит как у отдельного человека, так и у народа от того, – подчеркивает Ницше, – умеет ли он одинаково хорошо вовремя забывать, как и вовремя вспоминать»
[158]. Ницше называл свои размышления о памятовании и забвении «несвоевременными». Он выступал против «того могущественного тяготения нашего времени к истории, которое, как известно, ясно обнаружилось за последние два поколения, в особенности среди немцев»
[159]. Действительно, XIX век характеризовался забвением истории и одновременно одержимостью историей. От Романтизма до Вильгельмовской эпохи каждое очередное политическое и художественное поколение открывало для себя все новые подходы к прошлому. Ницше не принимал избыточности и всевластия истории. Вместо того чтобы высоко ценить историческое образование, которым так гордилась эпоха, он видел его изъяны и даже недуги. Его диагноз гласил: «Мы все страдаем изнурительной исторической лихорадкой»
[160], которая истощает творческую энергию и лишает молодое поколение способности созидать будущее по собственному разумению. «Историческое образование может считаться целительным и обеспечивающим будущее, только когда оно сопровождается новым могучим жизненным течением, например нарождающейся культурой, т. е. когда оно находится во власти и в распоряжении какой-нибудь высшей силы, а не владеет и распоряжается самостоятельно»
[161].
Что сказал бы Ницше, если бы пережил вместе с нами ту одержимость историей, которая охватила немцев с восьмидесятых годов ХХ века? Как откликнулся бы он на те эмоциональные и возбуждающие эмоции исторические дискуссии, которые на протяжении двух последних десятилетий занимали западно-, восточно– и общегерманскую общественность? Как воспринял бы он лавину исторических выставок, привлекавших в Берлине, Бонне, Дрездене и иных городах миллионы посетителей? Какими колкими репликами отозвался бы он на множество исторических художественных фильмов, на исторические документальные драмы, а также на необозримое количество научной литературы, посвященной исторической тематике? Как истолковал бы он нашу одержимость перед лицом того исторического забвения, которое, по свидетельству современников, царило в ФРГ на протяжении шестидесятых и семидесятых годов? И как отреагировал бы он на то обстоятельство, что основной исторический интерес сосредоточился на определенном промежутке времени, а именно на периоде национал-социализма?
Нам это неизвестно. Однако можно предположить, что Ницше нашел бы слова полные скептицизма или даже резкого осуждения по отношению к нынешней «исторической лихорадке». Вероятно, он принялся бы размышлять, что означает для отдельного человека, целых народов или культур «вовремя» вспоминать о своем прошлом и «вовремя» забывать о нем. Чем объясняется мемориальный марафон, ныне устроенный немцами, – календарными датами, окончанием столетия? Хотят ли они разобраться в себе до наступления нового века, тем более нового тысячелетия? Или же повышенный интерес к истории связан с сегодняшней неуверенностью, с проблемой ориентиров, с утратой представлений о будущем и верой в него?
У нас нет Ницше. Зато у нас есть множество зафиксированных наблюдений, свидетельств, размышлений, которые мы можем проанализировать, чтобы прийти к выводу о том, что нам делать сегодня с историей и ее закулисной стороной. Никакая прежняя эпоха и нация, никакое поколение не подвергались прежде такой рефлексии, и никогда они сами не занимались подобной саморефлексией относительно собственного прошлого; сама историческая память сделалась в последние годы предметом культурологических исследований. Самонаблюдения пользуются высокой конъюнктурой не только в психиатрии, но и в политическом интеллектуальном дискурсе. Памятование сделалось – причем не только в историографии – авторефлексивным процессом; занимающиеся воспоминаниями тут же сообщают, зачем они это делают и делают именно в такой форме. Это касается особенно памяти о национал-социализме, что продемонстрировала недавняя дискуссия между Мартином Вальзером и Игнацем Бубисом, вызвавшая сильное публицистическое эхо.
Их спор запустил, по словам Франка Ширрмахера, выступившего секундантом на финальной дуэли обоих контрагентов, некий процесс, который сами дебаты не сумели прояснить. Значительный публичный эффект этих дебатов был обусловлен их высокой эмоциональностью, острой полемичностью, личной вовлеченностью. Многие выступления пытались прояснить ситуацию, однако жанр газетной статьи или читательского письма не позволяет детально и глубоко обсудить поставленные вопросы.
Через десять месяцев дебаты переместились с газетных полос на книжные страницы. Наряду с самой речью Вальзера готовится к печати ряд критических исследований, посвященных развернувшейся полемике
[162]. Дебаты послужили поводом для основательного исследования немецкой мемориальной истории. При ближайшем рассмотрении мемориальная история предстает перед нами в виде хитросплетения разнообразных и противоречивых воспоминаний, различающихся своими ритмами и направленностью. В этом хитросплетении сходятся воспоминания индивидуумов и поколений, победителей и побежденных, жертв и преступников. Отчасти официально удостоверенные, отчасти неофициальные, они создают настолько хаотичную картину, что ее сложно упорядочить; поэтому сам мемориальный процесс в принципе нельзя подытожить. Какие воспоминания начинают превалировать в этом хаосе и обретают на некоторое время особую значимость, оттесняя другие воспоминания на задний план? Как традируются воспоминания и как они изменяются? Кто является носителем воспоминаний, как взаимодействуют горизонты памяти различных поколений?
