Такую «возбудимость, которая передается <…> следующим поколениям», гораздо ярче продемонстрировал спор между Вальзером и Бубисом, чем это было в случае с «делом Йеннингера». Далее пойдет речь об источниках этой возбудимости, точнее – об истории немецкой памяти в напряженном взаимоотношении между «индивидуальной проработкой исторического опыта» и ее «культурным концентратом».
Александр и Маргарета Митчерлих обратились в своей книге «Неспособность скорбеть» (1967) к феномену вытеснения из памяти, который обнаружился у западногерманского общества
[165]. Их социально-психологическое исследование, опиравшееся на «спонтанные наблюдения», имело своим предметом коллективную психологию немецкого общества, положенного авторами в терапевтических целях на кушетку психоаналитика. Они диагностировали наличие коллективного невроза, обусловленного неосознанными и вытесненными желаниями. Неспособность скорбеть объяснялась непроработанной либидинозной привязанностью к Гитлеру, которая после капитуляции Германии привела к психологическому оцепенению. Авторы предприняли терапевтическую попытку убедить в необходимости помнить и скорбеть об обществе, которому требуется «совместное духовное усилие для обретения самосознания». Исходная предпосылка их аргументации – представление о коллективной немецкой душе – кажется ныне весьма проблематичной. Сегодня нам трудно согласиться с подобной «эссенциалистской» конструкцией, подразумевающей гомогенность и единство общества, поскольку большинство немецких граждан уже не имеют непосредственных личных воспоминаний о периоде национал-социализма, к тому же ФРГ стала мультикультурным обществом. Это отнюдь не означает, что следующие поколения полностью вышли из тени национал-социалистического прошлого, однако они уже не воплощают собой это время, а потому вынуждены искать к нему новые, неизбежно опосредованные подходы. Соответственно, необходимо модифицировать и концепцию исследования. Представляется целесообразным заменить конструкт «коллективной души» на мемориально-теоретический подход, который будет подробно описан ниже.
Превращение настоящего в прошлое
6 июня 1986 года в газете «Frankfurter Allgemeine Zeitung» появилась статья Эрнста Нольте, положившая начало «спору историков». Статья называлась «Прошлое, которое не хочет уходить». С этих пор выражение «современность (настоящее) прошлого» стало устойчивой и общеупотребимой формулой в публикациях, посвященных периоду национал-социализма. Эта формула ставит перед нами два принципиальных вопроса: сколько длится настоящее и каким образом оно становится прошлым? Насколько окончательна и непроницаема граница между настоящим и прошлым? В некотором смысле мы и сегодня – хотя бы отчасти – остаемся современниками национал-социализма. Архитектурные сооружения этого периода являются историческим компонентом нашего жизненного окружения, они вполне конкретно воспринимаются сегодня нашими органами чувств. Непосредственное соприкосновение настоящего с прошлым происходит, если, например, при строительных работах обнаруживается бомба времен Второй мировой войны; тогда движение транспорта приостанавливают до тех пор, пока бомбу не обезвредят
[166]. Столь же длительными фазами характеризуется латентность психических травм, которые, как ныне известно, не только не поддаются простому обезвреживанию и излечению, но передаются детям и даже внукам. Наряду с душевными травмами пострадавших существуют и злодеяния преступников, которых порой лишь сейчас становится возможным привлечь к юридической или моральной ответственности. Теперь речь идет уже не только об индивидуальной, но прежде всего об институциональной ответственности банков, фирм, промышленных предприятий, музеев. Хранение нацистского золота, компенсация лицам, угнанным на принудительные работы (число особенно сильно пострадавших, которые еще живы, доходит до двухсот тысяч человек), захваченные произведения искусства – везде возникают проблемы, не имеющие срока давности. Эти проблемы остаются частью нашего настоящего, пока о них пишут в газетах, а не в исторических монографиях.
С другой стороны, превращение настоящего в прошлое является непроизвольным, неостановимым и до известной степени естественным процессом. Это изменение происходит обычно столь же бесшумно и автоматически, сколь абсолютной кажется потом отграничение настоящего от прошлого, они воспринимаются как два мира, совершенно изолированные друг от друга, с двумя разными взаимонепереводимыми языками. По крайней мере, так утверждает первая фраза романа Мартина Вальзера «Плеск фонтана» («Ein springender Brunnen»): «Пока нечто есть, оно есть не то, чем прошлое станет в будущем»
[167]. Причину абсолютного различия между настоящим и прошлым следует искать в движении уходящего и необратимого времени. Фраза, которая открывает роман Вальзера, выражает нечто большее, чем содержится в сентенциях Августина, Монтеня или Пруста, размышлявших о времени. У Вальзера к основному закону необратимости уходящего времени примешивается еще кое-что, а именно мысль о крушении политического режима, повлекшем за собой смену рамочных условий для культуры. Фундаментальная переоценка ценностей, драматический разрыв между системами национал-социализма и Федеративной Республики Германии разрушают историческую преемственность, в результате чего оказалась разрушенной идентичность ее граждан. Все, что имело значимость, разом ее утратило; основные ценностные ориентиры и главные правила общежития пришлось осваивать заново. «Когда что-то миновало, перестаешь быть тем, с кем это произошло», – продолжает Вальзер в первых строках своего романа. При первом взгляде на эту сентенцию она представляется тривиальной, однако на самом деле в ней содержится специфическая немецкая проблема того поколения, к которому принадлежит Вальзер: несовместимость прошлого с настоящим, неинтегрируемость прошлого в настоящее или, говоря словами Клауса Леггеви, «диахронная шизофрения».
Подобно тому как Пруст предпочитал «mémoire involontaire» (непроизвольную память), то есть память, свободную от диктата осознанно реконструированных воспоминаний, Вальзер отстаивает аутентичность своего прошлого, которое он хотел бы оберечь от диктата настоящего. Подобно Прусту Вальзер также защищает свой мемориальный проект от любых форм ретроспективных влияний и оценок. «В реальности наше отношение к прошлому подлежит с каждым десятилетием все более строгой нормативизации. Чем более нормативно это отношение, тем в большей мере выдаваемое за прошлое является продуктом настоящего»
[168].
