Мне хотелось бы подойти к проблеме немецкой мемориальной истории двумя путями, которые по ходу моей работы пересекаются с мемориальными и дискурсивно-аналитическими исследованиями. Первый подход содержит дифференциацию форм памяти в поле напряжения между индивидуумом и культурой; второй путь подразумевает рассмотрение имплицитных норм культуры вины и культуры стыда в их значимости для стабилизации или отторжения воспоминаний. Начнем с дифференциации форм памяти.
Три формы памяти
Прежде чем перейти к разграничению различных форм памяти, необходимо сделать несколько замечаний относительно понятий «переживание», «опыт», «воспоминания» и «память». «Воспоминаниями» являются отдельные и различимые акты возвращения и реконструкции индивидуальных переживаний и опыта. Нельзя вспомнить того, что раньше не стало переживанием или опытом. Но данное правило относится лишь к «эпизодической» памяти; в случае с «семантической» памятью можно вспомнить и прочитанное или заученное.
Понятие «память» указывает прежде всего на органическую основу актов воспоминания; такое значение понятия «память» занимает центральное место в медицинской нейрологии. В нашем же контексте важно другое значение «памяти» – как собирательного понятия для совокупности воспоминаний, как вместилища и рамок для отдельных меморативных актов.
Память и история, о чем уже говорилось ранее, не находятся в оппозиции друг к другу. Это значит, что воспоминания осуществляются в поле напряжения между субъективным опытом, научно объективированной историей и культурной коммеморацией. В качестве индивидуумов мы включены нашими биографическими воспоминаниями в различные горизонты памяти, которые охватывают все более широкие сферы: память семьи, поколения, общества и культуры. Чтобы лучше представить себе эти пересечения, следует расслоить компактное понятие «память» на различные уровни. По временному охвату и стабильности разделяются три уровня памяти: индивидуальная, коллективная и культурная память.
Коммуникативная память: индивидуум и поколение
Индивидуальная память является средством (Medium) субъективной проработки опыта. Вместе с Яном Ассманом я предпочитаю в данном случае говорить о коммуникативной памяти во избежание представления о том, что речь идет о сугубо личной и частной памяти
[181]. Вслед за Морисом Хальбваксом мы исходим из того, что абсолютно одинокий человек вообще не может обладать памятью, поскольку воспоминания всегда формируются и стабилизируются в коммуникации, то есть взаимном общении с другими людьми. Память, подобно языку, развивается в человеке под воздействием извне, поэтому несомненно, что язык служит для нее важнейшей опорой. Но это отнюдь не отрицает собственных невербальных воспоминаний, которые нельзя разделить с другим человеком, поскольку они несообщаемы, как те дремлющие в нашем теле воспоминания, о которых пишет Пруст, уверяя, что наши руки и ноги полны ими. Коммуникативная память возникает в определенном социальном окружении, в непосредственной пространственной близости, благодаря регулярной интерактивности, общему образу жизни и совместному опыту.
Личные воспоминания существуют не только в определенном социальном окружении, но и внутри специфического горизонта времени. Этот временной горизонт задается сменой поколений, которая происходит с периодом около сорока лет, заметно изменяя мемориальный характер общества. Некогда преобладавшие или репрезентативные настроения перемещаются с центрального места на периферию. Оглядываясь назад, мы замечаем: бытовавший ранее комплекс переживаний и ценностей, надежд и навязчивых идей, скрепленный невидимой сетью воспоминания, развеялся. Еще более глубокая цезура наблюдается через 80–100 лет. Это тот период, когда вместе сосуществуют несколько поколений – обычно три, максимум пять; благодаря непосредственным личным контактам они образуют единую общность жизненного опыта, воспоминаний и рассказанных историй. Подобная «память трех поколений» является значимым горизонтом для личных воспоминаний. Они не могут существовать без этой рамочной основы, а поскольку через 30–40 или 80–100 лет такая рамочная основа исчезает, то у коммуникативной памяти есть жесткое временнóе ограничение. Поэтому применительно к коммуникативной памяти можно говорить о кратковременной памяти общества.
С точки зрения индивидуальной памяти однородная конструкция «истории» рассыпается на множество фрагментарных и противоречивых жизненных опытов. Ведь воспоминания столь же ограниченны и пристрастны, как и перспективы восприятия или оценки воспринимаемого. Особенно показательны различия в отношении к пережитому в годы Второй мировой войны у мужчин и у женщин, что выглядит так, будто речь идет о разных войнах
[182]. Впрочем, подобные оценки не являются сугубо индивидуальными, поскольку они опять-таки в значительной мере связаны с ключевыми историческими событиями, общественной градацией ценностей и культурными инерпретативными моделями. Это означает, что на индивидуальную память влияет более широкий горизонт поколенческой памяти не только в смысле временнóго диапазона, но и в формах проработки исторического опыта. Горизонт поколенческой памяти сводит различные индивидуальные воспоминания в целостность коллективного опыта. Эксплицитные субъективные воспоминания встроены в имплицитную поколенческую память.
Поколения характеризуются «общностью мировосприятия и мироосвоения»
[183]. В качестве «примерно равновозрастных общностей» поколения осознают свое отличие от предшествующих и последующих поколений. «Поэтому коммуникация между поколениями всегда затрагивает границу понимания, обусловленную темпоральной природой переживаний. Возраст разделяет поколения непосредственно экзистенциальным образом, ибо нельзя выскочить из своего времени»
[184]. Вальзер по-своему указывал на границу между поколениями как на границу понимания. Он настойчиво говорил, что нельзя «сторговаться» относительно своих воспоминаний. Невозможно задним числом попросту устранить в опыте различие между прошлым и настоящим. Уже за десять лет до публикации своего автобиографического романа «Плеск фонтанов» Вальзер четко сформулировал дилемму собственных воспоминаний: «Я чувствую, что не могу своевольно обращаться с моими воспоминаниями посредством знаний, приобретенных позже. <…> Образы (моих воспоминаний. – А. А.) недоступны для каких-либо назиданий. Все, что я узнал позднее, не изменит воспоминаний. Приобретенные знания о кровавой диктатуре – это одно, а мои воспоминания – это другое. Впрочем, лишь до тех пор, пока я оставляю эти воспоминания при себе. Как только я собираюсь поведать о них кому-нибудь другому, я замечаю, что не могу передать их невинность. <…> Мне пришлось бы говорить о них так, как принято говорить о том времени сегодня. Поэтому от них не остается ничего, кроме говорящего сегодня. Одним человеком больше, говорящим о прошлом так, словно оно уже тогда было сегодняшним. <…> Поэтому большинство изображений прошлого рассказывает о настоящем»
[185].
