Коллективной памяти свойственны содержательный минимализм и символический редукционизм. Зачастую речь идет об одном-единственном событии, которое становится памятно-значимой «иконой», символизирующей собою весьма многогранный и сложный исторический эпизод. Память победителей, как и память побежденных, склоняется к сильной аффектации по отношению к историческим датам, вырабатывая иммунитет против альтернативного восприятия истории. Коллективная память устанавливает при этом такую симметрию между прошлым и будущим, чтобы определенным воспоминанием легитимировать те или иные притязания. Сформулированный Эрнстом Блохом тезис «будущее нуждается в предыстории» актуализируется коллективной памятью таким образом, что стабилизация определенного воспоминания приводит к выработке четкого, однозначного ориентира для будущего; или, другими словами, коллективная память всегда представляет собой политически инструментализированную память.
Андрей Марковиц и Симон Райх дали наглядные примеры подобного типа памяти в своей книге «Немецкая дилемма»
[190]. Они констатируют то, что со всей остротой запечатлелось в нашем сознании под воздействием войны в Косово: «Политика, опирающаяся на коллективную память, – совершенно реальная при всей невозможности количественной оценки этой политики и при всей трудности учета ее эффективности методами социологических опросов – является одним из решающих факторов в общественных дискуссиях»
[191]. Политическая взрывоопасность состоит в том, что коллективная память придает историческому воспоминанию прочность «идеологического фундамента». Марковиц и Райх пишут: «Коллективная память представляет собой избирательное обращение к прошлому с целью легитимации наличествующих властных отношений». Или же их делигитимации. Ведь если присмотреться к парадигматическим образцам коллективной памяти, то обнаружится, что мы преимущественно имеем дело с памятью проигравших. Сербы, потерпев поражение от османских турок в битве 1389 года на Косовом поле, включили поминовение своих национальных героев в сербские святцы. После разрушения Второго храма евреи чтут память о падении крепости Масада, завоеванной в 73 году н. э. легионами Тита; ирландские католики вспоминают о сражении 1690 года на реке Бойн, когда они были разбиты войском английского короля; граждане Квебека помнят генерала Монкальма и поражение от английских колониальных войск в 1759 году. Публичным свидетельством этой памяти служат надписи на номерных знаках личных автомашин: «Je me souviens»
[192]. Процитируем вновь Марковица и Райха: «неважно, кто был настоящим виновником преступления или его подстрекателем, национальная память всегда кристаллизируется вокруг чувства пережитой несправедливости и ощущения себя жертвой»
[193]. Согласно афоризму Вальтера Беньямина, история всегда пишется победителями, поскольку они решают, что было якобы на самом деле и что сохраняет свою значимость. Однако с таким же основанием можно сказать: помнят историю – побежденные. Особенно в случаях отсутствия архивов и институтов историографии их место занимает императивная сила национальной памяти.
Впрочем, учитывая различные виды коллективной памяти, необходимо предупредить о недопустимости излишне обобщенного понятия «жертва». Различие между жертвами и побежденными становится очевидным, если взглянуть на соответствующие оппозиции. Оппозицией побежденным служат победители, а оппозицией жертвам – преступники. Каждая категория соотносится с определенной формой памяти. Если побежденные являются участниками военных действий, то для жертв нет соответствия по принципу равного участия. Наряду с побежденными в истории существуют жертвы, например: вывезенные из Африки рабы; истребленные огнестрельным оружием и зараженные инфекциями коренные жители различных континентов; жертвы армянского геноцида, развязанного в тени Первой мировой войны, а также жертвы геноцида против европейских евреев и цыган; и наконец, жертвы геноцида среди ряда социальных меньшинств, развязанного уже в тени Второй мировой войны.
Историческая драма в виде совместно пережитого жертвенного опыта впечатывает в коллективную память неизгладимый след, формируя особенно сильную групповую сплоченность. Память жертвы имеет много общего с памятью побежденных, однако сегодня такая память не обязательно сопровождается ненавистью или жаждой реванша. Память жертвы может иметь реститутивный характер, о чем свидетельствует пример американской литературы, где ныне наблюдается совершенно новое обращение к памяти ради преодоления парализующего воздействия исторической травмы. Леволиберальный израильский философ Авишай Маргалит ратовал за то, чтобы расстыковать прощение и забвение, воспоминание и месть: «На мой взгляд, великодушие действительно необходимо, чтобы защитить нас от ядовитой обиды», – пишет он, связывая подобное преодоление жажды мести не с религиозным долгом, а с социально-психологическим императивом
[194]. Обретет ли жертвенный опыт группы форму коллективной памяти или нет, зависит от того, удастся ли пострадавшей группе самоорганизоваться в качестве коллектива и политически солидарного сообщества.
Логической парой к понятию жертвенной памяти служит память преступника. Здесь также действует сильный аффект, который, однако, не стабилизирует воспоминания, а решительно отторгает их. Пережитые страдания и несправедливость глубоко запечатлеваются в памяти нескольких поколений, а вина и стыд подвергаются сокрытию посредством умолчания. Ницше описал эту логику в кратком афоризме, придав ему форму душевной драмы on miniature: «„Я сделал это“, – говорит моя память. – „Я не мог этого сделать“, – говорит моя гордость и остается непреклонной. В конце концов память уступает»
[195].
Память преступника испытывает на себе давление «витальной забывчивости»
[196]. Можно привести множество примеров жертвенной памяти и только небольшое количество случаев, которые указывают на память преступника, ибо насколько просто помнить о чужой вине, настолько же трудно сохранять память о вине собственной. Обычно для этого необходимо мощное внешнее давление. Супруги Митчерлих очень точно охарактеризовали парализующее воздействие памяти преступника, стремление подвести «финальную черту» и забыть прошлое. Они обратили наше внимание на антагонизм между памятью жертвы и памятью преступника, на разительное противоречие между «ограниченностью наших собственных возможностей памятования и ничем не стесненной памятью наших бывших военных противников и наших жертв». Они указали на то, что «не мы одни решаем, когда пора прекратить заниматься последствиями прошлого, уничтожившего жизнь и счастье столь огромного количества людей. <…> Ведь существует мировая общественность, которая вовсе не забыла и не готова забыть то, что происходило в Третьем рейхе. Мы видели, что только давление общественного мнения извне Германии заставило нас затевать судебные процессы против нацистских преступников, продлевать срок давности для преступлений, совершенных нацистами, заниматься расследований массовых злодеяний»
[197].
