Подвести «финальную черту» требовали прежде всего те, кто добивался всеобщей амнистии для бывших национал-социалистов. Ужасы нацизма еще не вполне дошли до сознания немцев, но уже раздались требования положить конец «охоте на людей» в Германии. Представители ХДС высказывались за подведение финальной черты, которое, впрочем, не должно было коснуться «главных виновников событий, произошедших до 1945 года»
[210]. Вместо углубленной денацификации усилились попытки вернуть нацистских преступников к участию в общественной жизни страны.
Как пишет политолог Йоахим Перелс, «если не считать политической верхушки, то на следующем уровне в большой мере сохранялась институциональная и идеологическая преемственность, поэтому, несмотря на исторический перелом и „час ноль“, многое оставалось по-старому»
[211]. Эта молчаливая преемственность прекрасно сочеталась с риторикой подведения финальной черты. Ведь после войны сменились государственный строй и система ценностей, но не люди, поэтому можно было сказать: новое государство унаследовало прежний народ
[212].
Вернер Бест, бывший официальный юрист нацистской партии, обергруппенфюрер СС, позднее член СвДП, имел хорошие личные связи в Министерстве юстиции ФРГ; он ратовал за «закрытие политических уголовных дел минувшей эпохи» и осуждал «мстительную непримиримость» союзников. Подобной аргументацией он добивался оправдания «государственных преступников, корректных в личном плане», чтобы осуществить на этой основе всеобщую амнистию нацистских преступников
[213].
Риторика подведения финальной черты использовалась не только в политике денацификации и возмещения ущерба, но и в призывах вернуться к политической нормальности. Федеральный канцлер Людвиг Эрхарт сказал в правительственном заявлении 1965 года, что послевоенный период завершен, аргументируя это словами, которые предвосхитили главный тезис Вальзера об «инструментализации вины»: «Мы не видим смысла в попытках использовать прошлое варварство, чтобы обосновать им несмываемую вину немцев и законсервировать ее в качестве политического средства»
[214].
Риторика подведения финальной черты использовалась в истории ФРГ для самых разных целей: как для энергичной реализации, так и для торможения политических решений о возмещении ущерба жертвам нацизма; как для требований объявить всеобщую амнистию нацистским преступникам, так и для требований вернуться к новой (или старой) политической нормальности. Во всех этих случаях подведение финальной черты увязывалось с так или иначе оправдываемым желанием забыть прошлое, с желанием немцев сохранить положительное представление о самих себе и не вспоминать о жертвах своих преступлений.
Нормализация
Тему нормализации также можно проследить вплоть до Ветхого Завета. В Первой книге Царств рассказывается, как богобоязненный народ захотел положить конец своему историческому пути, поставив царя на место Бога, чтобы быть «как прочие народы». Хотя Самуил указывает народу на все недостатки светского царства и объясняет, какими опасностями грозит разрыв с Богом, настоящим и единственным Царем, ему не удается разубедить людей, желающих нормализации: «Но народ не послушал голоса Самуила, и сказал: нет, пусть царь будет над нами, и мы будем как прочие народы: будет судить нас царь наш, и ходить перед нами, и вести войны наши» (1 Царств 8:19–20).
В этом историческом эпизоде стремление к нормализации обусловлено потребностью в безопасности. Непосредственное подчинение народа Израиля своему единственному Богу хотя и служило наивысшим отличием, не обеспечивало, как свидетельствовал жизненный опыт, надежной защиты. Поэтому усиливалось желание найти того, кто «будет судить нас <…> и ходить перед нами, и вести войны наши». Эту формулу можно толковать как стремление к внутренне– и внешнеполитическому самоуправлению. Желание «быть как прочие народы» отвечало потребности в суверенитете и безопасности. А для них необходим царь, который возглавит народ, будет править им и вести его войны. С появлением Царей в Израиле завершилась эпоха Судей и начался период политического уподобления Израиля соседним государствам.
В послевоенной Германии борьба за нормализацию также происходила на фоне устойчивого и трудно изживаемого сознания собственной особенности, «не-нормальности». Идеология национал-социализма объявляла народ и государство уникальными, избранными для победы в борьбе рас и культур за выживание. Война отнюдь не покончила разом с этим сознанием своей национальной уникальности, с притязанием на особую миссию среди других народов. В послевоенные годы многие немцы полагали, что на их долю выпали и особенно тяжелые времена. Об этом самоощущении «не-нормальности» говорил в ту пору Макс Фриш в неотправленном ответном письме, адресованном молодому обер-ефрейтору, который сражался под Сталинградом. «Можно, как это ни ужасно, кичиться и своими страданиями», – пишет Фриш и продолжает: «Вы – несчастный народ, теперь уже не самый заносчивый, зато – народ, который больше всех страдает на земле, если не говорить о евреях, поляках, греках и всех остальных; народ, которого бог подвергает наибольшим испытаниям, из чего следует, что бог решил возложить на него особую миссию. <…> А почему бы не быть просто народом среди других народов?»
[215]
Ненормальность – это отличительная награда, но и стигма. Поэтому история ФРГ на всех ее этапах сопровождалась неустанным стремлением к нормализации. Если перебрать эти этапы, то приходит на ум, что в каждом из них представление о «нормальности» было иным. Выступая 8 мая 1955 года с речью по случаю 10-летия окончания войны, Конрад Аденауэр воспользовался поводом, чтобы заявить, что ФРГ стала нормальным государством. Нормализация подразумевала тогда суверенитет и свободу, то есть нечто противоположное оккупации. Именно этими категориями описал Аденауэр самосознание новой республики: «ФРГ вернула себе суверенитет, а вместе с ним и свободу. Спустя десятилетие после краха для ФРГ закончилось время оккупации»
[216].
