В политических дискуссиях, разворачивающихся в ФРГ, обращение к национал-социалистическому прошлому имеет давнюю традицию. Немецкая политика была и остается тесно связанной с памятью об Аушвице. Спустя полгода после выступления Вальзера ФРГ приняла военное участие в операции НАТО против Сербии. Тогдашний министр иностранных дел Йошка Фишер оправдал это участие словами: «Никогда больше не бывать войне! Но и никогда больше не бывать Аушвицу!» В этой формуле наличествует double bind, то есть противоречивая привязка к двум взаимоисключающим императивам. С одной стороны, здесь звучит провозглашенное немцами пацифистское обязательство «Никогда больше не бывать войне!», отсылающее к развязанной Германией Второй мировой войне и ее невиданным злодеяниям. А немецкая версия урока, данного Аушвицем, гласит: «Никогда больше не бывать Аушвицу!», то есть никогда больше не становиться преступниками (израильская версия: никогда больше не быть жертвами). С другой стороны, собственная история заставляет немцев чувствовать особую ответственность за недопущение принудительных депортаций, массового бегства и геноцида. Подобные установки демонстрируют, насколько тесно взаимосвязаны для этой страны прошлое и будущее, память и политика.
Использование темы нацистского прошлого в политических целях происходило на протяжении всей истории ФРГ. Вряд ли какой-либо оратор обходился без того, чтобы сделать свой аргумент неопровержимым ссылкой на Аушвиц. Об этом свидетельствуют примеры, которые приводит Хельмут Дубиель в своем анализе дебатов в бундестаге. В 1977 году, когда обострилась проблема терроризма и разгорелась «гражданская война посредством символики», «с особым ожесточением шел спор о политических последствиях национал-социализма для современной ФРГ»
[231]. Враждебное противостояние восточногерманского антифашизма и западногерманской критики тоталитаризма, разделившее два германских государства, нашло свое отражение внутри самой ФРГ. Остроту этого общественного конфликта нельзя понять, не учитывая воздействия «подземного магнитного поля, каковым является нацистское прошлое». Если террористов называли «последышами Гитлера», то есть современными наследниками нацистского прошлого, то сами они сражались с режимом, который считали продолжением фашистского государства.
«Аушвиц как аргумент» играл значительную роль и для движения сторонников мира, и для дебатов о размещении американских ракет средней дальности в Европе. В 1983 году в бундестаге состоялась острая дискуссия между «зелеными» и христианскими демократами, в которой обе стороны, риторически обращаясь к нацистскому прошлому, старались легитимировать противоположные позиции, ценности и цели. Дубиель задается вопросом: «Какую альтернативу по отношению к насущным решениям создает опыт Аушвица, если он имеет негативные коннотации для обеих сторон?» И приходит к парадоксальному выводу: «Гайслер, обращаясь к этой метафоре, указывает на необходимость самоутверждения демократических систем, а потому выступает за размещение ракет средней дальности; Йошка Фишер, для которого „Аушвиц“ является символом деструктивного потенциала современных технологий, протестует против размещения американских ракет средней дальности в Европе»
[232]. Ссылка на Аушвиц использовалась в связи с войной в Персидском заливе – как для оправдания военной операции, так и для ее осуждения. Перед лицом подобных риторических альтернатив возникает вопрос, как трактовать заветы Аушвица применительно к актуальным обстоятельствам, и пригодны ли вообще уроки истории для того, чтобы превращать их в конкретное руководство к действию в нынешних ситуациях.
Наряду с использованием в качестве «аргумента» Аушвиц служит «метафорой» и «символом». Это слово, появляясь в самых разных контекстах, стало разменной монетой, причем речь всегда идет о том, чтобы придать общественной проблеме значимость преступления против человечности, будь то жестокое массовое содержание кур-несушек в недопустимо тесных клетках или предотвращение нежелательной беременности. Память об Аушвице и метафорическая отсылка к ней повышает до предела эмоциональную насыщенность аргумента и придает ему силу морального абсолюта. При этом обсуждаться могут не только злоупотребления таким аргументом, но и его тривиализация. Формы истязаний и уничтожения людей в концентрационных лагерях были столь чудовищны, бессмысленны и уникальны, что здесь кажется неуместной любая политическая риторика, а любые сравнения следовало бы запретить. История как придание смысла абсурду и память как обращение к прошлому, руководствующееся определенными интересами, наталкиваются в случае с Аушвицем на собственные пределы.
Поль Рикёр сказал однажды, что на Западе слишком мало памяти, а на Востоке ее слишком много. В восточноевропейском и ближневосточном контексте, где за счет стимулирования коллективной памяти осуществляется политическая мобилизация и конструируются исторические мифы для легитимации действующей власти, становится понятным другое высказывание – Асмоса Оза – с оглядкой на ближневосточный конфликт: «Будь моя власть, на любой миротворческой конференции, проходящей где-нибудь во Вье (Wye) или в Осло, я бы всякий раз отключал микрофон, когда та или иная сторона заводит речь о прошлом. Ведь переговорщикам платят за то, чтобы они находили решения для проблем настоящего и будущего!»
[233]
Ритуализация
Следующая проблема, поднятая в речи Вальзера, касается форм памятования. Публичная коммеморация является ритуалом, посредством которого социальная группа превращает множество различных индивидуальных воспоминаний в совместное памятование, чтобы в стилизованной символической форме сделать его доступным для следующих поколений. Единодушие и единство коллективной памяти выходят в актах коммеморации на первый план, что придает им высокую ожидаемость. Речь идет прежде всего об официальных памятных днях с торжественностью, строгим регламентом траурных церемониалов и праздничных ритуалов, которые выражают приверженность фундаментальным идеям и ценностям. Подобные формы публичной коммеморации кажутся особенно проблематичными «поколению 68-го года», которое с недоверием относится к репрезентациям вообще и к национальной символике в частности. С этой точки зрения национальная символика выглядит пустой имитацией, которая скорее фальсифицирует воспоминания, нежели активизирует их, поскольку она используется только для успешного самоинсценирования. В одном из интервью Вальзер признал, что разделяет такой протестный и протестантский взгляд на ритуалы и символику: «Все, что имеет форму ритуала, – фальшиво».
Ограничения, которые накладываются коммеморативными ритуалами, особенно наглядно проявились в скандале, связанном с выступлением Филиппа Йенингера в бундестаге по случаю 50-летней годовщины «Хрустальной ночи» (9 ноября 1933 года). Судьба Йенингера была решена, как только он вышел за рамки привычного ритуала, попытавшись охарактеризовать умонастроения немцев при Гитлере. Он нарушил табу и был вынужден подать в отставку, но не потому, что в биографии Йенингера обнаружились неблаговидные эпизоды, как это произошло в случае с Филбингером или Вальдхаймом, а из-за несоблюдения Йенингером негласных правил публичной коммеморации.
