Чтобы лучше понять эту ситуацию, стоит вернуться к мысли Германа Люббе, высказанной им пятью годами ранее в выступлении по случаю пятидесятилетия прихода национал-социалистов к власти. В своей речи он выразил несогласие с утверждением, будто немцы вытеснили из сознания память о нацистском прошлом: подобные утверждения слышались в пятидесятых годах от представителей Франкфуртской школы, а в шестидесятых годах – от супругов Митчерлих
[234]. Никакого вытеснения не произошло, возражал Люббе, поскольку осуждение преступлений нацистского государства было для ФРГ базовым консенсусом уже с самых ранних лет ее существования. Впрочем, добавляет Люббе, приверженность этому консенсусу ограничивалась сферой политической аргументации и коммеморации. «Под бесспорной публичной защитой подобного нормативного отношения к национал-социализму формировалось государственное устройство второй немецкой демократии. Эта нормативная установка простиралась вплоть до преамбул земельных конституций; она демонстрировалась на памятных мероприятиях, посвященных жертвам национал-социалистической диктатуры, не говоря уж о выступлениях политиков с речами, которые не только имели репрезентативный характер, но и ориентировались на решение практических вопросов тогдашнего времени»
[235]. А вот на уровне приватной и социальной коммуникации тема нацистского прошлого как части личной биографии табуировалась. Тщательно выверенным и строго выдержанным речам на торжественных публичных мероприятиях противостояло глухое молчание в повседневной жизни. Люббе не осуждал такую асимметрию; он даже считал ее фактором стабилизации западногерманского общества: «Подобная тишина служила необходимым политическим и социально-психологическим средством превращения послевоенного населения страны в гражданское общество ФРГ»
[236].
Эти высказывания Люббе не остались без опровержений. До выступления Вальзера в Паульскирхе ни одна из публичных речей, посвященных немецкому прошлому, не вызывала столь острых споров. Теперь, по прошествии еще более длительного срока, возникает сомнение в том, что асимметрия между публичной коммеморацией и приватным умолчанием действительно сыграла благотворную роль для становления политической культуры ФРГ, как полагает Люббе. Ведь бесспорная публичная поддержка нормативного осуждения национал-социализма, о которой он говорит, освобождала людей от их личной биографической связи с тоталитарным режимом. Под защитой ритуализированного публичного консенсуса индивидуальные истории без труда скрывались за всеобщим умолчанием. Знаменитая формула Люббе – «коммуникативное умолчание»
[237] – применима разве что к поколению преступников; в послевоенные годы всем было действительно хорошо известно, о чем именно не следует говорить друг с другом. Но коммуникативное умолчание вскоре превратилось в некоммуникативное пустое молчание, когда ушло это поколение отцов и матерей. Сегодня стало несомненно, что это молчание, переданное как негативное наследство следующему поколению, легло на него тяжким бременем. Оно оставило детям и внукам вакуум, создавший новые проблемы идентичности; этот вакуум может в любое время заполниться проекциями и страхами
[238]. Диссонанс между биографическим опытом знакомства с гитлеровским государством, с одной стороны, и последующим ритуальным осуждением этого государства, с другой стороны, на который указывал Вальзер, говоря, что воспоминания не слушаются поучений, наложил глубокий отпечаток на психику западногерманского общества. Петер Сихровски, изучавший проблемы психики детей, родители которых принадлежали к поколению жертв или преступников, констатировал наличие резкой границы, отделяющей объективную историю национал-социализма от субъективной истории. Субъективных историй нацистского периода не существует. Они и не могли существовать. Ведь каждый, кто рассказывал о своей тогдашней жизни, обвинялся в приукрашивании действительности, если он не упоминал Холокст или другие злодеяния и не говорил об осознании собственной вины. Человека сразу причисляли к неонацистам, если его воспоминания не давали почувствовать, что рассказчик потрясен прошлым и дистанцируется от него
[239].
Одержимость прошлым и забвение прошлого отнюдь не исключают друг друга; напротив, как показывают примеры, они могут взаимно усиливать друг друга. Строгое разделение публичной и приватной сферы, произошедшее в XIX веке, сыграло для немецкой политической культуры деструктивную роль; оно достигло своего апогея в пагубном противопоставлении аполитичной «культуры» и политизированной «цивилизации». Это давнее противопоставление было реанимировано в виде конфликта между коллективной и коммуникативной памятью, то есть между официальной риторикой и замалчиванием индивидуальных биографических историй. На фоне систематического замалчивания биографического опыта и индивидуальных историй публичные ритуалы обнаруживали тенденцию к склеротизации и выхолащиванию. Публичная коммеморация, оторванная от биографических воспоминаний и личного опыта, становилась «принудительным трудом». После того как родители унесли собственные истории с собой в могилу, их детям оставалось лишь обращаться к догадкам и документам, не способным заполнить зияющие провалы. Коммуникативное умолчание превратилось в «Бремя молчания». Так назвал свою книгу израильский психоаналитик Дан Бар-Он, который наряду с Петером Сихровски изучал проблему транспоколенческого унаследования провалов памяти. Над этим бременем молчания, дополняющим ритуализированную память, работают ныне психотерапевты в тиши своих закрытых от общества кабинетов.
Разрыв между официальной политической памятью, с одной стороны, и приватным молчанием – с другой, объясняет отторжение символики и монументов, которые воспринимаются в Германии (в отличие от других стран) как «могильные надгробия» над памятью, то есть как компенсация за забвение или же лицензия на забвение. В традициях протестантской искренности Вальзер высказывает свое неприятие ритуализированной памяти об Аушвице: «Совести более всего чужда символика». Тем самым он дискредитирует любую форму организованной, инсценированной коммеморации. Однако мы уже видели, что память, особенно если ее необходимо сохранить как общую вместе со следующими поколениями, не может обойтись без опоры на символику, ритуалы и монументы. Легитимны ли ритуалы? Работают они на сохранение памяти или на забвение?
