Чтобы воспоминания могли передаваться дальше, их следует не только коммуницировать, но и стабилизировать. Стабилизация осуществляется как с помощью материальных носителей, так и посредством различных практик. Ритуалы являются подсобными практиками сохранения воспоминаний за счет их включения в коммуникацию. Нет культуры, способной отказаться от ритуалов. Одни религиозные ритуалы, особенно связанные с умиранием и смертью, гораздо древнее любого письменного наследия, другие являются новым изобретением (например, живая цепь людей), третьи существуют, постоянно изменяясь, как, скажем, формулы приветствия. Они служат предлагаемыми вариантами, подсказками, образцами, от которых нельзя отказаться, но которые необходимо наполнять новой жизнью.
«Мы ищем язык для воспоминаний, которого пока еще нет». Этим взглядом в будущее закончилась беседа Вальзера и Бубиса, организованная редакцией газеты «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг» и завершавшая дискуссию. Здесь следует возразить, что такой язык не будет найден, ибо он не может существовать. Напротив, воспоминания всегда кодируются множеством разных языков: языком изобразительного искусства и литературы, кинематографа и средств массовой информации, памятников, архитектурных сооружений, мест исторических событий, языком мемориалов и архивов. Главную роль играет историческая наука как внешний горизонт для всех этих языков, кодирующих воспоминания. При всей своей монументальности мемориал Холокоста будет лишь одним из множества языков
[240]. Вопрос о той или иной конкурирующей форме кажется применительно к данному обстоятельству менее значимым, чем вопрос о том, останутся ли эти разнообразные языки живыми и открытыми друг для друга.
Вина и совесть
Системы гражданского права начинаются там, где вина индивидуализируется, где каждый несет ответственность только за собственные деяния, а не за преступления отцов. У пророка Иезекииля есть замечательное свидетельство этой индивидуализации вины. Пророк говорит: «И было мне слово Господне: зачем вы употребляете в земле Израилевой эту пословицу, говоря: „отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина“? Живу Я! Говорит Господь Бог, не будут впредь говорить в пословицу эту в Израиле. <…> Сын не понесет вины отца и отец не понесет вины сына, правда праведного при нем и останется, и беззаконие беззаконного при нем и останется» (Иезекииль 18:1–3; 20).
Этими словами Бог извещает об изменении своего правопорядка. Он перестает за вину отцов карать детей до третьего и четвертого поколения (Второзаконие 5:9), отходя от архаичной системы кровной мести и ответственности всей семьи за одного из ее членов
[241]. Категория вины отныне применима только по отношению к индивидууму, но не к коллективу. Вина существует как в юридическом смысле, так и в моральном. Юридической виной занимается суд, а моральной – совесть. Те, кто не несет ответственности по закону, не обязательно невиновен. Если юридическая вина определяется другими, то моральную вину человек возлагает на себя сам. Инстанцией этого возложения вины является совесть. Акцентируя тему совести, Вальзер имеет в виду ту совиновность, к которой так или иначе причастен каждый представитель народа, состоящего из «попутчиков» и оппортунистов.
Каждый живет наедине со своей совестью. Однако это одиночество не носит солипсистского характера, ибо внутренний голос совести превращает человека в диалогическое существо. «Conscientia»
[242] означает дословно «совместное знание»; у Фомы Аквинского это слово подразумевает сочетание рационального и эмоционального знания; по более поздней этимологии оно предполагает совместное знание бога и человека. Указывает ли внутренний голос на присутствие бога или же он выражает собой действие нравственного закона – не столь важно; решающее значение имеет лишь то, что в силу соответствующих культурных установок каждый человек находит в инстанции совести нормативные ориентиры, которые понуждают его поступать даже вопреки законам общества.
Вальзер весьма эмоционально отстаивал в своей речи свободу совести и ее внутреннюю природу. Традиции Реформации и Просвещения сделали для нас совесть источником свободы и автономии индивидуума. Но придание высшей ценности самоопределению может обернуться и стратегией самооправдания. На это указывал Ясперс в книге «Вопрос о виновности»: «Моральная виновность – мне говорят, что критерий – собственная совесть, другие не смеют упрекать меня»
[243].
После войны в широкий оборот вошло понятие «коллективная вина». Можно сказать, что Гитлер сам первым употребил его, хотя и не дословно, в своем завещании, написанном в апреле 1945 года, где он осудил весь немецкий народ in toto (целиком). По его словам, народ, не сумевший самоутвердиться в борьбе за мировое господство, должен уйти с исторической арены. Немцы, не добившись победы, заслужили гибель, они сами виновны в своей судьбе.
Ханна Арендт рассмотрела проблему коллективной вины еще в 1945 году, изучив взаимосвязь между коллективистской риторикой и организационной структурой национал-социалистического государства. Она напомнила, что в риторике нацистского государства понятие «немецкий народ» исключало различие немцев и нацистов. Стремление к единству и сплоченности социального коллектива, охватывающего весь народ, не допускало индивидуальных особенностей, отклонений, личного выбора. Иначе обстояло дело с реальной организационной структурой государства. В ней сферы жизни гражданского населения, армии и партии были четко отделены друг от друга, пока в ходе войны и ее катастрофической эскалации они не начали переплетаться все теснее. На завершающей стадии Апокалипсиса риторически пропагандируемое единство и сплоченность немецкого народа превратили его в «народную общность преступников», тотальная мобилизация обернулась «тотальным сообщничеством».
Арендт не говорит о «коллективной вине». Она предпочитает понятие «организованная вина» и делит преступное сообщество немцев на три группы: главные виновники, или преступники в узком смысле слова; люди, симпатизирующие режиму, или преступники в широком смысле слова; сообщники
[244]. Она указывает на то, что существовала «чудовищная машина административного массового убийства», для обслуживания которой требовались не тысячи и не десятки тысяч отборных убийц, а весь народ
[245]. Однако, по словам Арендт, неотъемлемой частью вины является способность нести ответственность за содеянное. А ее трудно найти у немцев; вместо этого слышится лишь громкий хор обывателей, которые повторяют: «Мы этого не делали, мы этого не знали».
