Будучи по происхождению социальным аффектом, стыд или позор переносятся ныне на социальные группы или нации. До того как слова «стыд» и «позор» оказались прочно связанными с немецкой мемориальной историей, ключевое место в ней занимало слово «бесчестие», которое ныне кажется архаичным. Обычно оно употреблялось вместе с прилагательным «национальное» применительно к конкретному историческому событию – Версальскому договору. «Национальное бесчестие» стало категорией, описывающей коллективную память побежденных в Первой мировой войне, имея в виду прежде всего унизительные условия для побежденных, закрепленные Версальским договором. Чтобы понять всю функциональную значимость понятий «стыд» и «позор» для национальной памяти немцев, необходимо проанализировать генеалогию этих понятий и контексты их использования. Но прежде чем обратиться к их значению для немецкой мемориальной истории, рассмотрим некоторые теоретические положения общего характера, вытекающие из культурологических исследований.
Стыд и вина – две культуры?
Понятия стыда и вины играют для немецкой мемориальной культуры главнейшую роль. Это подтвердилось их местом в дискуссии между Вальзером и Бубисом. Вальзер, говоря в своем выступлении о Холокосте, четыре раза подряд сказал «наш позор» и ни разу – «наше преступление». Бубис упрекнул его за это. В ответ Вальзер в последующем интервью пожаловался на оказываемое давление: «Если уж начинаются придирки к выбору слов, то это называется давлением». Вальзер упорно отвергал попытки навязать ему политкорректный язык по отношению к прошлому. Позор или преступление? Насколько проблематичен в данном случае выбор слова, становится ясно, если учесть, что здесь сталкиваются не просто два понятия, но и две модели толкования истории. Однако объем значения этих понятий можно примерно оценить лишь после того, как мы рассмотрим связанные с ними имплицитные системы ценностей.
Здесь уместно воспользоваться подходом, выработанным этнологией. Вскоре после окончания Второй мировой войны вышла книга о японском обществе, которую написала американская исследовательница Рут Бенедикт. В годы войны она проводила исследования по заданию Управления военной информацией (Office of War Information), где существовало подразделение под названием Отдел исследования морального состояния других стран (Foreign Morale Analysis Division). Рут Бенедикт использовала для описания японского общества различие между культурой стыда и культурой вины, существенно уточнив его
[255]. В культуре стыда (например, японской) общество служит главной инстанцией, дающей оценку индивидуальному поведению. Каждый постоянно чувствует на себе взгляды других, а потому старается вести себя как можно более неприметно и в строгом соответствии с отведенной ему ролью. Стыд и позор являются негативными оценками; честь, репутация, престиж – позитивными оценками в этой системе внешнего регулирования поведения. Сильнее всего стыд ассоциируется с наготой, и это чувство утраты власти и идентичности повторяется во множестве более сублимированных форм разоблачения. Уважение и честь поддерживают, разоблачение и позор разрушают хрупкую социальную конструкцию личности. Поэтому для социальной личности важнее всего сохранять лицо и безупречную репутацию. Постыдные разоблачения, болезненные уроны для чести обусловлены попаданием в смешное положение, неудачами или нарушением действующих правил. Чтобы избежать этого, следует придерживаться строгого поведенческого кодекса, неуклонно соблюдать социальный этикет. Вознаграждением служит прочность социального положения, компенсирующая ограничения индивидуальной свободы.
Поведенческие нормы культуры стыда специфичны для каждой социальной группы или национальной культуры. Они не переносимы в другие культурные или социальные контексты, у них нет «выездных вариантов», поскольку эти нормы живут исключительно благодаря общественным санкциям и прочной укорененности индивидуума в конкретной социальной группе. Когда культурный контекст меняется, а строгий контроль со стороны общества отпадает, то это не приносит чувства освобождения и грозит полным разрушением идентичности. Рут Бенедикт приводит слова японки, которая говорит о «социальной слепоте» и сравнивает себя с инопланетным существом, ни один орган чувств которого не приспособлен для жизни в этом мире
[256].
В рамках культуры стыда востребована высокая самодисциплина, а также готовность поступиться собственными интересами ради интересов группы. Отсюда несомненное сходство культур стыда с милитаризованными коллективами. Примером тому служит дуэльная культура вильгельмовской Германии. Теодор Фонтане дал ее беспощадный анализ в романе «Эффи Брист»: барон Инштеттен вынужден вызвать своего соперника на дуэль лишь потому, что существует единственный свидетель, знающий об уроне, нанесенном чести барона, которая может быть восстановлена только в строгом соответствии с дуэльным кодексом
[257]. Интеграция личности в социальный коллектив, установленный извне поведенческий кодекс, иерархия званий и знаков почитания повышают готовность к агрессии и ослабляют внутренний самоконтроль личности.
Культурная антропология использует понятия культуры вины для описания общества (например, американского), в центре которого находится совесть и которое делает индивидуума самостоятельной инстанцией по отношению к универсальным нормам и ценностям. Совесть проявляет себя как «внутренний голос», который начинает говорить после того, как индивидуум – интернализировав бога, Сверх-Я, универсальные нормы общества – добровольно подчиняет себя внутренней цензуре собственной совести. Упорно противостоя чужому взгляду, требующему поведенческого конформизма, внутренний голос взывает к личной ответственности, к добровольному соблюдению моральных норм. Культура стыда пользуется визуальными метафорами, культура вины – метафорами аудиальными. Совесть предполагает существование внутреннего голоса, а следовательно, и языка, который способен артикулировать внутренние конфликты и душевные состояния
[258]. В этой системе вина не означает потенциального разрушения личности; напротив, вина конституирует моральную личность. Но это требует совершенно иных форм работы с совестью, таких как публичное покаяние, признание своей ответственности, внутреннее преображение. Концепт примирения через искупление вообще мыслим только на почве культуры вины. В культуре вины социальная личность формируется не репутационной безупречностью и конформизмом, а внутренним кризисом, индивидуальным опытом и проработкой вины. Если стыд разрушает идентичность, то вина, собственно говоря, рождает ее, поскольку индивидуум развивается посредством внутренних конфликтов, зерном которых является вина. Вина – это ресурс индивидуации. «Индивидуальная идентичность и общественная интеграция не только не противостоят понятию вины; напротив, принятие вины служит их необходимым условием», – пишет Гезине Шван. Хельмут Дубиель подтверждает наличие такой взаимосвязи: «Непризнание моральной вины отдельными немцами и непризнание политической ответственности немцами в качестве коллектива воспрепятствовало формированию здоровой идентичности»
[259]. В подобных конфликтах складывается индивидуалистская мораль, действие которой не может иметь границ ни во времени, ни в пространстве. С ее помощью индивидуум выстраивает себя в качестве автономной инстанции, которая способна – в этом и состоит идея универсальных ценностей – самостоятельно и при любых обстоятельствах устанавливать для себя свои законы. Если в рамках культуры стыда индивидуум руководствуется стандартами, установленными коллективом – будь то политическая партия, военное подразделение или нация, – постоянно стараясь успешно адаптироваться к ним, то в рамках культуры вины индивидуум стремится обрести независимые от коллективных и культурных стандартов, контекстов и ситуаций основы индивидуальной идентичности.
