При всей значимости понятий «стыд» и «вина» для старших и молодых поколений, переживших войну, поколение немцев, родившихся после войны, вряд ли сможет воспользоваться этими понятиями, чтобы выразить свое отношение к Холокосту. Парадигматика культуры стыда с ее категориями национальной чести и национального позора стала нам столь же чуждой, как и культура вины с ее категориями покаяния, искупления, сопричастности и внутреннего морального преображения. Оба эти языка стали одинаково чужими для послевоенных поколений, чтобы суметь выразить на них свои переживания и убеждения. Это не значит, будто нам неведомы стыд и вина, но для разговора о ней необходим новый язык – язык ответственности и памяти. Политическая и моральная ответственность, не имеющая срока окончания, находит устойчивое выражение только в виде индивидуальной памяти и публичной коммеморации. То, что нация обязуется помнить о собственной вине, является новацией для всемирной истории, но это касается отнюдь не только Германии. Всюду в мире жертвы политических репрессий и массового уничтожения людей требуют политического признания своих страданий
[265]. Память о преступлениях, совершенных от имени немецкого народа и представителями этого народа, стала прочной составной частью национального самосознания немцев. Для последующих поколений это историческое наследие вины должно найти адекватное соответствие в работе системы политического образования и в формах ответственности, которые и на будущее позволят распознавать действие механизмов расизма и дискриминации, где бы это ни происходило.
1945 – Слепое пятно немецкой мемориальной истории
Рассмотрев ключевые слова дискуссии, я попытаюсь более четко охарактеризовать их в теоретическом и историческом плане, чтобы лучше понять суть спора между Вальзером и Бубисом, а также вызванный им общественный резонанс в контексте немецкой мемориальной истории. Третья глава возвращает нас к 1945 году, который все яснее проявляет свою основополагающую роль по отношению к дилемме немецкой памяти. Поэтому я обращаюсь к данному археологическому слою времени, затрагивая некоторые темы, связанные с этой датой. По моему мнению, 1945 год является слепым пятном немецкой мемориальной истории, он до сих пор сопряжен для нас с целым рядом проблем. Мне хотелось бы показать, что спор между Вальзером и Бубисом сохраняет для нас свою напряженность, которая пусть бессознательно, но напрямую связана с 1945 годом. Травматическая значимость 1945 года будет рассмотрена в трех разделах: 1. Час ноль – освобождение или поражение? 2. Создание нового человека. 3. Коллективная вина – немецкая травма?
Час ноль – освобождение или поражение?
Чем дальше отстоит от нас 8 мая 1945 года, тем больше тускнеют разнообразные личные воспоминания об этом историческом событии и тем отчетливее видится его единая ретроспективная значимость в общем сознании. Становится все яснее, что многообразная и противоречивая коммуникативная память постепенно уступает место официальной политической памяти, которая сохранит эту дату под рубрикой «освобождение». Это слово, отражающее отношение к данному событию со стороны союзников по антигитлеровской коалиции, свидетельствует об успешной ресоциализации немцев в новой Европе
[266]. Свое возвращение в круг цивилизованных наций сами немцы инсценировали в виде торжественного государственного акта по случаю 50-летия окончания войны, который состоялся в концертном зале на площади Жандарменмаркт, куда были приглашены представители четырех победивших держав. Дубиель описывает этот торжественный акт как «странный гибрид», вобравший в себя «элементы публичного признания вины, коллективную скорбь и победу европейского единства в их напряженном и противоречивом сочетании»
[267]. Впрочем, подобный консенсус по отношению к памяти в очередной раз подвергся угрозе распада, когда депутат от ХДС назвал 8 мая не окончанием ужасов нацистского режима, а началом «террора в виде депортаций, новых репрессий на Востоке и раздела страны»
[268].
Историк Хартмут Кэльбле справедливо отметил, что по отношению к 8 мая существует «четкое различие между переживаниями большинства тогдашних немцев и нашими сегодняшними чувствами и мыслями. Это различие нельзя устранить ни тем, что мы переубедим их, ни тем, что они переубедят нас»
[269]. Какими же были переживания современников того исторического события? Применительно к 8 мая 1945 года они использовали целый арсенал понятий, описывавших их тогдашнее состояние. Тот, кто говорил об освобождении, считал себя жертвой, а говоривший о поражении выражал свою лояльность побежденному режиму. В первом случае человек обращался к будущему, во втором – к прошлому. Слово «поражение» звучит проблематично, ибо оно разом превращает преступников в жертвы. Два понятия – «освобождение» и «поражение» – воплощают собой глубокое внутреннее раздвоение немцев в оценке событий 1945 года. Драматический конфликт ценностей отразился в парадоксальной сентенции: «настоящий патриот должен бояться победы Германии и желать ее поражения»
[270]. Кто был героем? Кто предателем? Четкие, созданные огромными идеологическими усилиями границы между друзьями и врагами неожиданно рухнули. Однако ценности не так просто уничтожить, они продолжают существовать вопреки аргументам и даже собственному опыту; ценности продолжают свое латентное существование под защитой молчания, они упорно сопротивляются как имплицитное содержание понятий, поэтому иногда почти невозможно противостоять скрытому смыслу некоторых слов: «дело обстоит так, что слова „отечество“, „народ“ или „нация“ как бы запускают некий механизм, из-за чего начинается неудержимый и запрограммированный мыслительный процесс, не позволяющий включить в дискуссию даже предположение о том, что в период с 1939 по 1945 год настоящие патриотические поступки совершал не солдат, а мятежник, выступавший против властей и развязанной ими войны»
[271].
В 1995 году Мартин Вальзер, давая интервью, скептически отозвался о торжествах по случаю 50-летия окончания войны: «Накануне я опасался, что официальные памятные мероприятия сведутся к альтернативе „освобождение“ или „поражение“. В этом „или“ мне виделась готовность поступиться совестью и солгать. А мне не хотелось лгать. Для меня 1945 год был поражением. И освобождением. То, что война кончилась, было освобождением. А то, что я, восемнадцатилетний, попал в лагерь для военнопленных, было поражением. С этим я смириться не мог, хотя я и понимал, что мне спасли жизнь»
[272].
