В своем предисловии к первому номеру журнала «Преображение», который Дольф Штернбергер начал выпускать в 1945 году, Карл Ясперс написал о «безмолвном исчезновении тиранов» и об «освобождении от национал-социалистического террора». Но одновременно он отметил, что это не было нормальным освобождением, ибо освобожденные потеряли все: обязательные нормы, моральное достоинство, веру в себя. Мы лишились собственности, подчеркивал Ясперс, «в том числе собственной памяти»
[273]. Перед немцами, пережившими войну, встала задача пересоздать себя заново. В решении этой задачи и собирался принять участие журнал под красноречивым названием «Преображение».
Менее проблематичным, чем альтернатива между освобождением и поражением, казалось выражение «немецкая катастрофа», благодаря которому снималось противопоставление между виновниками катастрофы и пострадавшими от нее, то есть между преступниками и их жертвами, а проблему однозначного отношения к исходу войны можно было обойти
[274]. То же самое можно сказать о понятиях «судьба» и «рок», метафизических конструктах, позволяющих замаскировать роль субъекта в истории.
Выражение «час ноль» подчеркивает предельную глубину исторической цезуры. Оно отвлекает внимание от вопросов персональной и институциональной преемственности, внушая мысль, будто речь идет о ситуации «чистого листа», то есть абсолютно нового начала
[275]. Правда, в нем звучит и отголосок субъективного ощущения «точки невозврата». Дольф Штернбергер записывает в своем дневнике 17 июля 1945 года: «Почва у нас и впрямь ушла из-под ног. Положим новую почву»
[276]. В сентябре 1945 года новый ректор, открывая Марбургский университет, сказал: «…кроме миллионов погибших, кроме утраченного жилья и имущества мы потеряли сами основы нашей экзистенции <…> а в подарок от победителей Германия получила возможность сначала заново обрести себя». В этом контексте говорилось также «о часах и днях нового рождения», при котором победители оказывают «родовспоможение»
[277].
За «тотальной войной» немцев последовала «тотальная победа» союзников по антигитлеровской коалиции. Поэтому окончание войны именовалось военно-техническим термином «безоговорочная капитуляция». Тотальная государственно-политическая капитуляция отдала побежденную Германию под полную административную власть союзников. Развалины разрушенных немецких городов стали наглядным символом того, что Германия целиком лишилась политической дееспособности и возможности политического волеизъявления. В силу логики событий Германия из субъекта истории, пораженного манией величия, превратилась в объект управления держав-победительниц.
Сегодня мы задаемся вопросом, как переживали немцы драматическое изменение своего положения. Окончание войны служит неподходящим поводом для массовых демонстраций поддержки или протеста. Но не наблюдалось ни эйфории освобождения, ни радикального сопротивления оккупационным властям. Лишение политической самостоятельности сопровождалось полной апатией расшатанного общества. Карл Ясперс не только описал и объяснил тогда этот феномен, но и оправдал его следующим образом: «Мы не станем радостно говорить о „подъеме“, не станем вновь впадать в ложную патетику, утверждая, что теперь все будет замечательно, что мы будем прекрасными людьми и жизнь наша будет прекрасной. Такие иллюзии питал кое-кто в 1918 и 1933 годах. Подобное самоопьянение перед лицом краха нам заказано. Нам остается скромно принять свою роковую судьбу и делать то, что еще возможно: тяжелую работу на долгие времена, питая малую надежду на близкое счастье»
[278].
Скромность и трезвость были, по мнению Ясперса, теми добродетелями, которым немцам предстояло научиться. Трезвость вместо «самоопьянения». Слова Ясперса впечатляют аскетизмом, хотя он не обходится без метафизического упоминания «роковой судьбы», и этот теологический отголосок свидетельствует, насколько труден процесс идеологического отрезвления в немецком языке, веками находившемся под влиянием «самоопьянения». В 1945 году Ясперс считал «тяжелую работу» наиболее надежным средством немецкого самоотрезвления. Предложенный им рецепт – работа как средство самовоспитания – привел, как мы знаем, в последующие годы к успеху. Впрочем, вскоре выяснилось, что «тяжелая работа» оказалась не только отрезвляющим лекарством, но и наркотиком, несущим забвение. Отказ от осмысления прошлого обернулся отказом от памяти.
Важную роль играла в те годы тема защитных механизмов, которые блокируют осознание исторического поворота. Критики находили недостаточно свидетельств того, что немцы готовы «принять» выпавшую им «горькую судьбу» и «смириться» с ней. Высказывались опасения, что Германия вообще не очнется. Точнее, не воспользуется последней возможностью очнуться
[279]. Предлагалось множество вариантов, как помочь Германии избавиться от апатии. «Горе Германии, если она не поймет своего состояния, если она сегодня же не придет в себя! Горе Германии, если она сегодня же не встанет на ноги!»; раздавался даже клич времен национально-освободительных войн: «Пробудись, Германия!»
[280]
Но пробуждение Германии оказалось бы крайне болезненным. От боли и воспоминания защищала утрата чувствительности. Глушила ли эта анестезия и моральную чувствительность, служила ли общая бесчувственность самозащитой? Многие считают, что подобная самозащита подавляла воспоминания и готовность признать совершенные злодеяния, которые после крушения нацистского режима внезапно стали общеизвестными
[281]. Как свидетельствует житейский опыт, то, что не было воспринято ясным сознанием, трудно позднее отчетливо вспомнить. В этом смысле можно говорить о слепом пятне немецкой мемориальной истории, ибо воспоминания о 1945 годе столь расплывчаты, в частности, потому, что тогдашнее восприятие реальности было затуманено конфликтом ценностей. Неопределенность воспоминаний играла защитную и оправдательную роль. Она позволяла обходить моральный выбор между «поражением» и «освобождением», между преемственностью и переломом, а также дистанцироваться от ужасных картин прошлого. Не только супруги Митчерлих описывали позднее этот синдром затуманенного восприятия как процесс ухода от реальности. Фридрих Тенбрук говорил, что Нюрнбергский процесс казался тогдашним современникам «далеким прошлым» еще до того, как он начался, а народ смотрел на актеров, которые еще недавно царили на сцене, так, будто ему показывали какие-то нереальные кинопейзажи
[282].
