Перевоспитание носителя бюргерского характера в гражданина оказалось делом нелегким. Особенно поколение тех молодых людей, которым к концу войны исполнилось от двадцати до тридцати лет и социализация которых целиком пришлась на период национал-социализма, защищалось от полной утраты чувства собственного достоинства закалкой собственного характера. «Сегодня именно этот характер не дает многим молодым людям открыть глаза, сопоставить факты, сделать верные выводы, понять вину и необходимость искупления», – пишет университетский преподаватель о политических взглядах студенческой молодежи
[294]. Эта молодежь ежедневно видела «ловкую манипуляцию правом, которое превращалось в неправо и наоборот, а потому с циничным скепсисом дистанцировалась от принципиальных вопросов права. Такая ситуация усиливала потребность в защитной оболочке. Она становилась маской для закаленного характера, до его, так сказать, полной непробиваемости»
[295]. Воспитание, полученное в кайзеровской Германии, и менталитет, упрочившийся в Третьем рейхе, нашли свое продолжение в послевоенные годы; с этими качествами было трудно бороться, они сопротивлялись любым импульсам рефлексии, самокритики и преображения.
«Преображение» стало антонимом «характера». Люди, которые считали главной добродетелью умение «держать удар», иммунизированы законом сохранения своего лица против болезненной и унизительной для них необходимости перестраивать свою идентичность. Такая перестройка предполагала именно то, чему всеми силами сопротивлялся характер, закаленный культурой стыда: внутреннее перерождение, рефлексию, здравомыслие и готовность учиться. Ясперс четко сформулировал категорический императив преображения в уже приведенных словах, связанных с культурой вины и культурой стыда: «Каждый должен в такой катастрофе переплавиться и родиться вторично, не боясь, что это его опозорит»
[296]. Для Дольфа Штернбергера, издателя журнала «Преображение», оно означала «умение проигрывать»; он называл это «высшей и ближайшей целью нравственного воспитания, как для отдельного человека, так и для нации». Далее Штернбергер говорит: «Умение держать удар – это идеализация дурного упорства, которое не желает ни изменений, ни конца и не желает сдаваться, пустое упрямство, гримаса храбрости. Умение проигрывать – вот настоящее человеческое качество. <…> Мы достаточно натворили „сверхчеловеческого“ (и бесчеловечного). Пора наконец сделать что-то человечное!»
[297]
В своем исследовании истории политических идей послевоенного времени Дирк ванн Лаак противопоставил два типа идентичности. Он называет их «личность» и «характер», соотнося их с двумя типами культур: личность соответствует аристократической культуре с ее политическим прагматизмом, а характер – буржуазной культуре с ее ригоризмом. Если личность динамична и способна гибко адаптироваться к любой новой ситуации, то характер отличается статуарной неизменностью.
Описанное ван Лааком противопоставление двух человеческих типов кажется вполне похожим на ту конструкцию, которую выстроил Дольф Штернбергер. Оба отвергают жесткий характер, оба отдают предпочтение гибкой личности. Однако происходило это, как мы вскоре убедимся, по совершенно разным причинам. Дело в том, что ванн Лаак ставил данную проблему, опираясь на взгляды антидемократа Карла Шмитта, которые трудно отождествить со взглядами Дольфа Штернбергера. Принципиальное различие двух позиций делается очевидным, если сопоставить оба концепта с культурой стыда и культурой вины. Штернбергер хотел бы заменить моральный ригоризм и защитный панцирь бюргерского «характера» динамичной и гибкой личностью гражданина, который «разговаривает с общественностью естественно, свободно и открыто». Являясь «разделяющим совместную ответственность членом политического сообщества, [он] способен разумно мыслить и прислушиваться к голосу собственной совести»
[298]. Публичность, совесть, динамичность – все это позитивные категории культуры вины. У Карла Шмитта, напротив, категории вины появляются на негативной стороне выстраиваемых им оппозиций. Безоговорочная искренность и публичная открытость являются для него отрицательными качествами, противостоящими таким положительным категориям культуры стыда, как «скрытность» и «тайна». Личность, которую в данном контексте правильнее именовать «личиной» (persona) или «маской», представляет собой идентичностную конструкцию в рамках культуры стыда. Чувство формы, такта, неписаные правила приличий – это аспекты «правил холодного поведения» (Verhaltenslehre der Kälte), учения, которое базируется на расчетливой дистанцированности. Несмотря на поверхностное сходство, модели Карла Шмитта и Дольфа Штернбергера в данном моменте расходятся и даже противостоят друг другу. При всей гибкости и адаптивности шмиттовской личности она, по сути, сохраняет неприступной свою сердцевину, оберегая ее такими защитными средствами, как молчание, тайна и табу. Целостность личности основывается здесь на том, что она не подпускает к себе других слишком близко. Этими принципами культуры стыда объясняется аллергическая реакция Шмитта на педагогику и психологию, ибо последняя «ставит под вопрос самоуважение человека, его идентичность, нарушает табу и перфорирует личность»
[299].
Если дистанцированность и скрытность служат отличительными чертами личности (persona), то отличительными чертами гражданина являются, напротив, такие положительные качества, свойственные культуре вины, как открытость, публичность, искренность, готовность отстаивать свои взгляды. То, что с точки зрения культуры стыда выглядит как неприличная фамильярность и самообнажение, расценивается с точки зрения культуры вины как доверительность и откровенность. Эта дискуссия непосредственно связана с проблемами проработки биографического опыта, возникшими в послевоенные годы. Типы идентичности, описанные Шмиттом и Штернбергером, представляют собой две противоположные модели, которые соответствуют культуре стыда и культуре вины и посредством которых в послевоенные годы выражались реакции на драматическое изменение системы ценностей.
В своей работе о немецкой литературе и истории периода между двумя мировыми войнами Хельмут Летен убедительно показал ту роль, которую сыграли принципы культуры стыда. Во времена, когда исчезают привычные нормы и воцаряется полная неуверенность, люди прибегают к «правилам холодного поведения» (Verhaltenslehre der Kälte); в мире стремительных перемен маска «холодная persona» помогает быстро и эффективно приспосабливаться к обстоятельствам, изменяющимся до неузнаваемости. Подобная адаптивная persona более приспособлена к радикальной смене ценностей и всеохватной технизации жизненного мира, чем глубоко нравственный и искренний индивидуум
[300]. Те же самые принципы и техники культуры стыда, которые, по мнению Хельмута Летена, действовали в условиях ускоренной модернизации периода между мировыми войнами, оказываются, по словам Дирка ван Лаака, весьма пригодными для молодой ФРГ. В «инквизиторской» атмосфере денацификации стратегия ухода в себя служила реакцией на принуждение к публичному заявлению своей позиции, на императивы идейного «преображения». Культуре искренности и сопереживания, этике убеждений (Gesinnungsethik) противопоставлялись молчание и «право на ношение маски». Это обеспечивало каждому сохранение определенной дистанции от других, не позволяло им заглянуть в его внутренний мир. В таких условиях формировалось контрдвижение демократического и гуманистического индивидуализма, содержавшегося в программе перевоспитания (Reeducation); это нашло свое отражение в работах Карла Шитта, а также авторов его круга и повлияло на возникновение интеллектуальной субкультуры внутри юридических, социальных и гуманитарных наук
[301].
