В ранний послевоенный период в Западной Германии и ФРГ пятидесятых годов существовали две культуры – культура публичности, базирующаяся на парадигме вины, и культура молчания, основывающаяся на парадигме стыда. Рупором культуры публичности служили многочисленные журналы, издававшиеся с 1945 года по лицензиям оккупационных властей. Периодические издания вели эмоциональный дискурс о прошлом; центральное место в нем занимали темы вины, раскаяния и «преображения». Штернбергер, представший перед нами в качестве издателя ежемесячника «Преображение» и бывший самым видным представителем культуры публичности, весьма отрицательно относился к таким ценностям культуры стыда, как скрытность, молчание и маска. Он считал необходимым «строго разделять внутреннее и внешнее, тайное и публичное», подчеркивая, что «мимикрия не есть нечто поверхностное, мимолетное – она проникает внутрь, в душу» человека
[302]. Журнал «Преображение» просуществовал всего четыре года, с 1945 по 1949 год; он начал выходить, когда закончилась история нацистского государства, и прекратил свои выпуски, когда началась история ФРГ. С возвращением Германии ее государственности немецкая общественность, которую пробудил этот журнал, не активизировалась, а, напротив, предпочла, руководствуясь прагматикой молчания, такими ее компонентами, как дистанцированность, такт, табу, отказаться от публичности и сделала обращение к прошлому – за редкими исключениями – делом сугубо приватным. Под предлогом необходимой консолидации нового/старого общества, якобы во избежание внутреннего раскола, гражданской войны принципы культуры стыда вновь стали доминирующей силой, которая благоприятствовала поиску компромисса между прощением и забвением, налагала табу на публичные разоблачения, оставив эту задачу следующему поколению.
Большая философско-антропологическая проблема нового человека привела после Второй мировой войны к антропологизации и индивидуализации истории. После того как национал-социализм был всем, а отдельный человек – ничем, речь пошла о том, чтобы начать именно с отдельного человека. Это отразилось в журнальных публикациях первых послевоенных лет в виде острой дискуссии о демократии, индивидуальной вине и общественности. Другие круги отреагировали на данный дискурс маской «холодного поведения» и прагматикой молчания, которые взяли верх на ранней стадии истории ФРГ. Тем более широкое поле для контрастной саморепрезентации получила ГДР. Мораль и четкая демонстрация собственной позиции всегда высоко там котировались; вопрос о новом человеке стал главной темой идейной ориентации. «Гуманизм» и «гуманность» служили в ГДР ключевыми понятиями культурной политики и политической саморепрезентации
[303].
Коллективная вина – немецкая травма?
В своей Франкфуртской речи Вальзер неоднократно выразил неприятие «постоянной демонстрации нашего позора». Обвинив немецкие СМИ в том, что они непрестанно публикуют ужасные фотографии из освобожденных концлагерей, он сказал, что сам отворачивался от этих фотографий десятки раз
[304]. Так же наверняка поступали и другие, однако никто с таким упрямством не заявлял об этом во всеуслышание, как Вальзер. В его раздраженных словах мне слышатся отзвуки немецкой травмы, которая связана с 1945 годом и которую мы рассмотрим ниже с разных точек зрения.
Слово «травма» в дискуссии не фигурирует; его нет ни в речи Вальзера, ни в ответных выступлениях Бубиса. И все-таки оба, каждый по-своему, говорят о травме, которая наделена у них различными свойствами. Трудно понять причуды памяти, если не учесть существование двух видов душевной травмы, то есть травмы, переживаемой жертвой, и травмы, которую переживает преступник. Сегодня понятие душевной травмы ассоциируется преимущественно с жертвами политических репрессий, сексуального и иных видов насилия, но прежде всего – с массовым истреблением людей, совершенным нацистами. Именно для этих жертв характерен так называемый «синдром уцелевших», который сопровождается внезапными приступами волнения и страха, невнятным чувством человека, что он не такой, как все другие, депрессией и глубоким переживанием уцелевшего перед погибшими
[305]. Игнац Бубис попытался объяснить эту травму уцелевших, когда он рассказал про вернувшееся спустя многие годы воспоминание о маленькой племяннице, погибшей в Аушвице, и о поисках своего отца, убитого в Треблинке. Внезапный приступ волнения и страха, болезненное чувство человека, что он не такой, как остальные, – вот что, видимо, испытывал Бубис, когда слушал речь Вальзера и особенно когда публика стоя аплодировала оратору; только сам Бубис с женой остались сидеть на своих местах. Примечательно, как часто в высказываниях Бубиса появляется слово «страх».
Вальзер, напротив, говорит не о страхе, а о смелости. «Дрожа от смелости» он собирается рассказать о том, что хотели бы сказать все, но отважился сделать только он. У него часто идет речь о невыносимости, о невозможности молчания и о муках слова. Груз прошлого, бремя немецкой истории превратились у него в тяжесть публичного памятования, в страдание от навязываемых воспоминаний. Это превращение обусловлено травмой тех, кто обнаруживает свою причастность к преступлениям. Даже если они не несут личной ответственности за конкретное преступление, чувство причастности заставляет их причислить себя к преступникам. Если жертва страдает от своих воспоминаний, которые вновь и вновь возвращают ей мучительные переживания, то преступник страдает от принуждения к воспоминаниям. Синдром травмы преступника характеризуется вытеснением из памяти постыдных воспоминаний, несовместимых с новой системой ценностей и новой структурой идентичности. В годы Третьего рейха террор и преступления были отделены от норм повседневной жизни, поэтому у людей произошел «раскол сознания» (H. S. Schäfer), что помогало им и после войны успешно дистанцироваться от совершенных преступлений, от чувства совиновности и сопричастности по отношению к ним. Критикуя символические, публичные, ритуальные формы коммеморации и защищая приватное обращение к собственной совести, Вальзер редуцировал тяжесть воспоминаний и придал им общественно-приемлемый вид. Такая защита объединила как правых, отказывающихся от обременительного прошлого, так и левых, культивировавших скептическое отношение ко всем формам коллективной коммеморации. Понятие травмы используется в последнее десятилетие ХХ века чрезвычайно широко. Впервые о душевной травме заговорили в годы Первой мировой войны, обнаружив у солдат психические расстройства, приводящие к полной потере боеспособности. К настоящему времени травма стала одним из ключевых понятий в литературоведении и культурологии. При этом само понятие приобрело расширительный смысл, оно применяется не только к индивидуальной истории болезни, но и к коллективному историческому опыту пережитых страданий. Понятие травмы используется для описания не только индивидуально перенесенного насилия, но и для последствий, проявляющихся у череды поколений, которые пострадали от рабства и колонизации. Лишь в 1978 году понятие душевной травмы вместе с диагнозом «посттравматический синдром» (post-traumatic stress disorder) было включено в официальный американский справочник по психиатрии. В книге супругов Митчерлих слово «травма» еще отсутствует. Сегодня оно используется почти исключительно по отношению к душевным расстройствам, наблюдаемым у жертв преступлений.
