О травме преступников в новейшей литературе говорится редко. Но как у жертв, так и у преступников наблюдаются абсолютные провалы памяти; потому определение травмы, предложенное Кэти Карут (Cathy Caruth), применимо и по отношению к памяти преступника. По мнению Кэти Карут, нарушение памяти объясняется не самим вызвавшим его событием, а восприятием этого события, точнее говоря – его невосприятием. Речь идет о событии, которое в то время, когда оно состоялось, не могло быть воспринятым, поскольку восприятие блокировалось действующей на ту пору экономикой сознания. Карут говорит в этой связи о «кризисе правды»
[306]. Травма не регистрируется сознанием, поэтому отсутствует основа для последующих воспоминаний; поскольку регистрации не происходит, возникает провал, который сознание заполняет впоследствии более поздними конструкциями. Травма является разрушением возможности восприятия, а значит, разрушением возможности последующих воспоминаний. Образуется так называемая крипта, в которой оказывается замурованным воспоминание, в результате чего возникает нарушение психики, которое еще долгие годы проявляется в различных диффузных симптомах.
Но что же именно замуровал и запечатал 1945 год в душах немцев? Этот вопрос в двойном отношении затрагивает тему так называемой коллективной вины. За понятием «коллективная вина» якобы кроется представление держав-победительниц о том, что весь немецкий народ целиком виновен и подлежит осуждению мирового общественного мнения. Некоторые историки оспаривают подобное огульное осуждение немцев, утверждая, что его никогда не было. Норберт Фрай указывает на отсутствие какого бы то ни было исторического документа, содержащего подобное официальное обвинение. Он считает тему коллективной вины выдумкой самих немцев
[307]. Поэтому неудивительно, что сегодня никто не говорит о коллективной вине. В недавней работе Гезины Шван «Политика и вина» об этом понятии нет ни слова
[308]. Впрочем, в середине девяностых годов оно приобрело некоторую актуальность из-за появления книги Дэниэля Гольдхагена «Добровольные помощники Гитлера». По случаю ее публикации Дитер Симон инициировал в издаваемом им журнале по истории права («Rechtshistorisches Journal») широкую дискуссию на тему «коллективной вины».
В исследовании дебатов в бундестаге Хельмут Дубиель неоднократно сталкивался с понятием «коллективная вина». Дубиель также считает коллективную вину немцев не историческим фактом, а фантомом, порожденным совестью, которая обременена виной. Он пишет: «В заявлениях о категорическом неприятии коллективной вины, которые часто фигурировали в соответствующих парламентских дебатах, наиболее примечательно то обстоятельство, что данные заявления оказываются реакцией на упрек, которого никто не высказывал. Ни в одном распоряжении оккупационных властей, ни в одном публичном выступлении полномочного британского, французского или американского политика никогда не было речи о коллективной вине немцев. <…> Почти маниакальное упорство, с которым отвергается никем не высказанный упрек, допускает лишь одно психоаналитическое толкование: мы имеем дело с „проекцией“. В этом проявляется многообразное – по традиционным моральным и политическим критериям почти неуловимое – признание огромным количеством немцев своей причастности к исторически беспрецедентным преступлениям своего государства»
[309].
В тех случаях, когда причинно-следственная логика и рациональные объяснения невозможны, социологу приходится в виде исключения использовать психоаналитические толкования. Дубиель считает тезис о «коллективной вине» выдумкой немцев, готовых признать свою вину лишь косвенным образом, иными словами, повышенная эмоциональность, с которой эта вина отрицается, что на самом деле свидетельствует о ее наличии. Тема «коллективной вины» позволила немцам не столько прочувствовать неизмеримые страдания жертв, сколько почувствовать жертвами самих себя. Вольфганг Бенц отметил, что «коллективная вина» немцев превратилась в «метафору всех страданий и несправедливостей, якобы причиненных немцам после Второй мировой войны»
[310].
В отличие от Фрая и Дубиеля мне хотелось показать, что высказывания о «коллективной вине», которые «часто фигурировали в соответствующих парламентских дебатах», имели под собой вполне реальную основу в виде действительно пережитой травмы, блокировавшей осознание вины и изначально деформировавшей немецкую мемориальную историю. Речь идет о фотографиях из освобожденных концлагерей, которые использовались союзниками по антигитлеровской коалиции в целях политического воспитания немцев. Плотная завеса, где переплелись секретность, неверие в возможность чудовищных преступлений, апатия, нежелание знать правду, скрывала самую черную главу немецкой истории, но опубликованные фотографии внезапно прорвали эту завесу, предъявив миру совершенные немцами злодеяния. Сегодня трудно восстановить конкретную реакцию немцев на обнародование этих фотографий. Однако помимо самих фотографий сохранились письменные свидетельства о тогдашних событиях, позволяющие очертить некоторые контуры пережитой немцами травмы.
Томас Манн: «Наш позор предстал теперь глазам всего мира»
К формам ознакомления общественности с преступлениями национал-социализма относилась и непосредственная демонстрация трупов. В Берген-Бельзене и Бухенвальде оккупационные власти заставляли местных жителей проходить мимо горы трупов. Развернутое описание такой сцены начинает предпоследнюю главу романа «Доктор Фаустус», к созданию которого Томас Манн приступил, находясь в американской эмиграции. Перечислив различные этапы капитуляции Германии, рассказчик продолжает: «Тем временем заокеанский генерал приказывает населению Веймара продефилировать перед крематорием тамошнего концлагеря, объявляет (так ли уж несправедливо?) всех этих бюргеров – по видимости честно продолжавших заниматься своими делами, хотя ветер и доносил до них зловоние горелого человеческого мяса, – соответчиками за совершенные злодеяния и требует, чтобы они своими глазами все это увидели. Пусть смотрят, я смотрю вместе с ними, мысленно бок о бок с ними прохожу в тупо молчащих или содрогающихся от ужаса рядах. Взломаны толстые двери застенка, в который превратила Германию власть, с первых же дней обреченная ничтожеству; наш позор предстал теперь глазам всего мира; чужеземным комиссиям везде и всюду показывают эти неправдоподобные зрелища, а они сообщают в свои страны, что виденное ими по мерзостной жестокости превосходит все, что может вообразить себе человек. Я говорю: наш позор. Ибо это не ипохондрия говорить себе, что все немецкое – и немецкий дух тоже, немецкая мысль, немецкое Слово – ввергнуто в пучину позора, справедливо взято под сомнение, обесчещено тем, что сейчас выставлено напоказ.
