Когон видел большую опасность в том, что немецкий народ, «запачканный кровью и запятнавший себя, не образумится на руинах европейской арены», а закоснеет в своем упрямстве. Когон подробно останавливается на вопросе о том, сколько немцев знали о совершенном в концлагерях до обнародований фотографий, и приходит к выводу, что население обладало некоторыми, хотя и неопределенными, сведениями, о чем свидетельствуют организационные масштабы и экономическое использование массового истребления заключенных. Далее Когон анализирует формы пассивного участия и активного сотрудничества различных профессиональных групп, чтобы показать то место, где «национальные ошибки становятся персональной виной». Он выступает против коллективной вины с позиций ее индивидуализации, которая может прорабатываться в рамках христианских представлений о признании вины, о покаянии и искуплении. Еще не все прогнило, поэтому через глубокий самоанализ и преображение Германия, по мысли Когона, даже могла бы принять на себя новую миссию в Европе. Он хотел, чтобы немцы воспользовались своим величайшим историческим поражением, чтобы «спуститься в те засыпанные недра, где таится золото немецкой пробы – да, золото! чтобы дойти до корней своей исторической и национально-психологической вины и спустя несколько поколений, занятых терпеливой работой, завершить преображение и приступить к истинной немецкой задаче в Европе, к тому вкладу, который будет соответствовать их преображенной сущности»
[341].
В отличие от Томаса Манна, который в романе «Доктор Фаустус» писал, что «все немецкое – и немецкий дух тоже, немецкая мысль, немецкое Слово – [будут] ввергнуты в пучину позора», Когон, руководствовавшийся традициями немецкого католицизма, считал, что все немецкие традиции опорочены нацистскими преступлениями. Поэтому он возражал против тотального обновления извне, как это предусматривалось программой перевоспитания (Reeducation), ратуя за внутреннее обновление в духе европейского христианского гуманизма. Как и Ясперс, он полагал, что такому обновлению грозит опасность в виде выдвинутого союзниками по антигитлеровской коалиции тезиса о коллективной вине, который Когон не мог, подобно Томасу Манну, принять с покаянием и смирением. Он критиковал эту форму политической педагогики, которую считал неверной и неэффективной.
«Пробуждение немецкого самосознания было задачей долгосрочной немецкой политики союзников. Она воплотилась в программе Reeducation. Основой этой программы послужил тезис о коллективной вине немцев. Обвинительный „шок“, делавший виновными всех, должен был побудить немцев осознать истинные причины их поражения. Сегодня, спустя почти год после провозглашения этого тезиса, можно сказать лишь то, что он не оправдал своего назначения. <…> „Шоковая“ педагогика пробудила не силы немецкой совести, а силы отторжения огульных обвинений всех в совиновности за злодеяния национал-социализма. Результат – фиаско»
[342].
Шоковая педагогика «союзнической пропаганды» оказалась проблематичной, ибо на деле она привела к противоположному результату. Она стала «психологическим препятствием для внутреннего обновления», которое могло бы послужить началом отрезвления
[343]. Объяснимое неприятие коллективной вины подавило все импульсы к осмыслению индивидуальной моральной вины. Когон, относивший себя к «лучшей половине немецкого народа», которая восприняла окончание войны не в качестве поражения, а в качестве «освобождения», надеялся на внутреннее обновление и другой половины. «Германии, – писал он, – тогда больше не придется бояться судьи, когда она сама осудит себя»
[344]. Но тезис о коллективной вине привел не к пробуждению самосознания немцев, а, напротив, к его блокировке. Демонстрация концентрационных лагерей не стала, как надеялся Когон, «вехой на пути становления немецкого самосознания». Эта задача была делегирована следующим поколениям.
Ханс Шнайдер/Шверте: «Это потрясло меня до глубины души»
Ойген Когон констатировал, что обвинительный «шок» «союзнической пропаганды» потерпел неудачу. Последний голос, который прозвучит в череде моих примеров, противоречит этому заключению. Речь пойдет, на первый взгляд, о свидетельстве противоположного характера, а именно о свидетельстве эффективного воздействия этой шоковой политической педагогики. Оно во многих отношениях отличается от приведенных выше. Во-первых, оно прозвучало не сразу после войны, а гораздо позднее; во-вторых, здесь имеет место положительный случай, когда заговорила совесть преступника, принадлежавшего ранее к числу политически активных национал-социалистов. Имеется в виду автобиографическое свидетельство эсэсовского офицера, служившего в гиммлеровской организации «Аненербе» и игравшего заметную роль в национал-социалистической культурной политике; после войны он сменил имя и зажил жизнью добропорядочного бюргера, который вскоре опять добился известности и уважения. Я веду речь о скандальном деле профессора германистики и ректора Ахенского университета Ханса Шверте, который лишь в 1995 году, уже в преклонном возрасте, был разоблачен как бывший эсэсовский офицер Ханс Шнайдер, ставший ныне предметом изучения в нескольких специальных монографиях
[345].
Шнайдер/Шверте не похож на Джекила и Хайда. Человек с двумя фамилиями не являлся собственным двойником, он прожил одну за другой две жизни, которые не имели почти ничего общего. Филолог Клаус Леггеви, занимавшийся этим делом и взявший у Шверте подробное интервью, метко охарактеризовал данный случай как «диахронную шизофрению»
[346]. Между двумя биографиями существует поворотный момент, который Шверте назвал «шоковой конверсией». «Шоковая педагогика» и «шоковая конверсия» соотносятся друг с другом как выпуклость и впадина. Охарактеризованный так самим Шверте поворотный момент особенно интересен тем, что он дает как бы мгновенный снимок человека вне обеих ролей. Но этот момент стал моментом истины, он служит весьма показательным эпизодом в виртуозном биографическом самоинсценировании Шнайдера/Шверте.
Эпизод с «шоковой конверсией» произошел в Любеке. Шверте рассказал о нем своему интервьюеру Леггеви спустя пятьдесят лет: «Был май, чудесный майский денек, пригревало солнышко. Я прогуливался по Любеку, бродил, так сказать, по следам Томаса Манна. На берегу Траве есть замечательные прогулочные дорожки, окаймленные деревьями. На деревьях англичане развесили плакаты с фотографиями из концлагерей. Фотоснимки запечатлели и лагерных охранников в черной форме, которую носил я сам. Рядом со мной стоял незнакомый человек в кепке. Я был так взволнован, что едва верил собственным глазам. Но человек со слезами сказал, что в концлагерях именно так все и было. Он, дескать, может за это поручиться, поскольку сам служил в охране. „Я тоже участвовал в этом“. Его слов я никогда не забуду. Его фамилия была Бачка или что-то в этом роде. Он служил в дивизии „Мертвая голова“; его, совсем молодого эсэсовца из числа зарубежных немцев, откомандировали в лагерную охрану»
[347].
