Второй механизм самооправдания связан с синдромом жертвы. Этот механизм базировался на отчетливом противопоставлении политического режима и народа. Режим был преступным, народ стал его жертвой. Место коллективной вины заняла коллективная невиновность. Народ представлял себя обманутым, подвергшимся насилию и обесчещенным. Каждый, кто ссылался на синдром жертвы, мог быть уверен в единодушной поддержке. Самоощущение немцев в качестве жертв мешало им признать жертвами другие социальные группы – народы соседних стран и евреев, – существование которых лишь постепенно осознавалось немцами. В дебатах бундестага противопоставление режима и народа прослеживается до недавнего прошлого. Примером служит, в частности, речь Гельмута Коля на состоявшемся 1 сентября 1989 года торжественном заседании бундестага по случаю 50-летия начала Второй мировой войны. Коль сказал в своем выступлении: «…наша особая ответственность обусловлена тем фактом, что Вторая мировая война была развязана преступным режимом, который обладал тогда в Германии государственной властью»
[351].
Третьим механизмом самооправдания был антикоммунизм. Базовым консенсусом новой федеративной республики служила солидарность с западными союзниками и конфронтация с коммунистическим Восточным блоком. В январе 1960 года тогдашний федеральный канцлер Конрад Аденауэр, выступая в Риме, заявил: «Думаю, в нынешние бурные времена Бог поставил перед немецким народом задачу стать защитником Запада от тех мощных влияний, которые воздействуют на нас с Востока»
[352]. Такой образ врага, сделавшийся императивом для государственной идеологии ФРГ, не только консолидировал общество, но и сдерживал воспоминания о собственной вине за то, что происходило со времен национал-социализма. Подкупающая простота сравнения нацистского государства с восточным тоталитаризмом находила соответствие в государственной идеологии ГДР, отождествлявшей фашизм с капитализмом и видевшей их возрождение в ФРГ. Обе государственные идеологии холодной войны позволяли экстернализировать проблемную часть немецкого исторического наследия, приписывая ее государству-противнику.
Все три защитных механизма лишились своей основы. Завеса молчания была прорвана в конце шестидесятых годов поколением сыновей и дочерей, которые не только обвиняли своих родителей, призывая их к ответу, но и начали разоблачать коричневую преемственность различных институтов. Лишь позднее нами было осознано, что трибунал, устроенный молодыми людьми, преодолевал и блокировку памяти старшего поколения.
Жертвенный синдром терял свою убедительную силу по мере того, как блекли биографические воспоминания о периоде национал-социализма и все более широко распространялось историческое знание о прошлом.
Наконец антитоталитарная государственная идеология потерпела крах после крушения Берлинской стены. Политические перемены, ознаменовавшие собой конец холодной войны и окончание послевоенного периода, повлекли за собой важные последствия для дальнейшего хода немецкой мемориальной истории. Формирование устойчивых моделей политической аргументации и оправдательных стратегий устранили прежнюю неизбежность упрощений в политической памяти немцев.
Очевидным контрастом по отношению к защитным стратегиям являются формы экстернализации и интернализации в проработке прошлого
[353]. Экстернализация подразумевает преодоление национал-социалистического наследия посредством институтов. На Западе бастионом, который препятствует возрождению фашизма, считался Основной закон, на Востоке функция такого бастиона возлагалась на коммунизм в роли могильщика капитализма. Клеменс Альбрехт различал два вида интернализации: гуманистическую и социально-психологическую
[354]. Гуманистическая интернализация опирается в преодолении национал-социализма на идеи и ценности. Это направление пользуется ресурсами из сокровищницы культурных традиций Германии и европейского христианства. Оно безальтернативно доминировало после войны в Западной Германии и определяло ее восстановительный климат пятидесятых годов. Социально-психологическая интернализация, связанная с развитием социальных наук, проявила свое влияние в шестидесятых годах. Эта форма полемики с национал-социализмом сделала память о нем сильным и надежным «антидотом» против его рецидивов и нового заражения его идеями. Память о преступлениях нацизма приобрела значение отрицательного мерила, которым поверялось развитие политической культуры ФРГ, что объясняет высокую степень императивности этой памяти для формирования и стабилизации политической и индивидуальной идентичности.
При ретроспективном взгляде на немецкую мемориальную историю можно выделить три фазы ее развития. Первая фаза, прошедшая под знаком «политики прошлого» (Vergangenheitspolitik)
[355], датируется периодом с 1945 по 1957 год. Она характеризовалась «коллективным умолчанием» и массированной блокировкой памяти. На переднем плане стояли две темы: политика искупления, где шла речь о возмещении ущерба пострадавшим, и политика амнистирования бывших национал-социалистов. Насколько трудным и медленным был процесс решения юридических и административных проблем, связанных с возмещением ущерба пострадавшим, настолько же быстро и широко осуществлялось то, что было названо Кизингером «внутренней интеграцией». Завершение этой фазы ознаменовалось принятием закона о ношении нацистских орденов.
Определяющее значение для второй фазы (1958–1984) имела критика преодоления прошлого. К этому периоду, который начался в 1958 году созданием людвигсбургского Центра расследования преступлений национал-социализма и усилением уголовного преследования данных преступлений, относятся крупные судебные процессы: процесс по делу Эйхмана в Иерусалиме и Франкфуртские процессы против охранников концлагеря «Освенцим». В тот же период состоялись парламентские дебаты о продлении срока давности при привлечении к ответственности за военные преступления и преступления против человечности, завершившиеся полной отменой давности. Параллельно значительно обострилась самокритика относительно преодоления или непреодоления прошлого. Критические настроения достигли своей кульминации в личном и политическом активизме «поколения 68-го года»; на настроения молодежи повлияли два важных фактора: «критическая теория», которая отстаивалась в западногерманских университетах вернувшимися еврейскими эмигрантами, и активизация представителей «скептического поколения», разработавших собственные формы критического дискурса. Социолог Фридрих Тенбрук, который, будучи университетским преподавателем, считал себя «жертвой» студенческого движения, датировал интеллектуальное создание ФРГ – ставя его в заслугу собственному поколению – не 1968-м, в 1959 годом
[356].
