Третья фаза, отсчет которой можно вести с 1985 года, началась под знаком памяти. Здесь приобретают повышенную значимость официальная коммеморация и ее символика. Хотя разработка законодательства о возмещении ущерба жертвам национал-социализма и уголовное преследование его преступлений еще далеко не завершились, центральное место теперь во все большей мере занимает символически-ритуальная политика вкупе с возрастающим влиянием СМИ. Здесь вновь различаются два направления: с одной стороны, мемориальная политика, которая осуществляется под знаком «преодоления прошлого»
[357] и связана с именем Гельмута Коля; с другой – мемориальная политика под знаком «сохранения прошлого», связанная с именем Рихарда фон Вайцзеккера.
На протяжении шестнадцати лет своего правления Гельмут Коль планомерно занимался символическими акциями. Сюда относятся совместные выступления с Миттераном в Вердене и с Рейганом в Битбурге по случаю 40-летия окончания Второй мировой войны, а также выступления с Бартошевским в Бонне и с Миттераном в Берлине по случаю 50-летия ее окончания. Эти политические ритуалы и речи символизировали примирение с державами-победительницами – Францией и США, а также с Польшей, соседней страной, наиболее сильно пострадавшей от германской агрессии. Предпосылкой для примирения стал свободный акт прощения и забвения, который осуществляют руководители государств, представляющие свои народы. При этом 1985 год ясно показал, где проходят границы такой политики примирения. Если ритуалы примирения между победителями и побежденными имеют древнюю традицию, то соответствующих ритуалов для примирения между жертвами и преступниками не существует, ибо жертвы мертвы, а уцелевшие не являются сформированным политическим коллективом. Вместо ритуалов примирения здесь возможны лишь жесты смирения (Demut) вроде спонтанного коленопреклонения Вилли Брандта перед монументом в честь восстания в Варшавском гетто
[358]. Эта проблематичная граница между жертвами войны и жертвами нацистского террора оказалась стертой как на кладбище Битбурга, так и в созданном Гельмутом Колем национальном мемориале «Нойе Вахе» (1993) в центре Берлина, посвященном «жертвам войны и террора».
Другое направление мемориальной политики, связанное с именем Рихарда фон Вайцзеккера, осуществлялось под знаком «сохранения прошлого». В знаменитой речи, произнесенной тогдашним федеральным президентом Вайцзеккером 8 мая 1985 года, впервые были упомянуты слова, которые сказал в XVIII веке хасидский мудрец Баал-Шем-Тов и которые часто цитируются теперь: «Тайна искупления заключена в памятовании». Акцент в этом изречении падает не столько на слово «искупление» (в некоторых вариантах говорится о «примирении»), сколько на «памятование». Вместо прощения и забвения, которые основываются на взаимности между победителем и побежденным, приходит обещание преступника неизменно помнить о чудовищных преступлениях, совершенных по отношению к жертвам, и о страданиях этих жертв.
В ходе этой – пока что последней – фазы немецкой мемориальной истории конкретные формы «преодоления прошлого» не только подвергались критике – был изжит и сам концепт. Такие понятия, как «преодоление прошлого» и «искупление», подразумевали, что посредством соответствующих политических мер и моральных установок можно каким-то образом возместить ущерб и утраты, причиненные Холокостом, после чего немцы, осознавшие свою вину, сумеют через «примирение посредством искупления» перевернуть эту страницу истории. Но место преодоления прошлого все явственнее занимает сохранение прошлого. Это начинается с понимания того, что вина неизгладима и утраты невосполнимы; для них нет ни искупления, ни примирения – возможна только солидарность памятования.
Новый контекст сохранения прошлого характеризуется тем, что обсуждение и решение этих вопросов уже не является внутренним делом немцев – они давно достигли общемировых масштабов и обрели универсальный смысл. Холокосту отведено в памяти человечества особое место, что особенно отчетливо проявилось за последние полтора десятилетия. По сравнению с Хиросимой, альтернативным претендентом шестидесятых и семидесятых годов, за Холокостом окончательно утвердился статус «символа века». Именно об этом дискутировали участники «спора историков». Итог спора можно свести к перефразированной заповеди: «Да не будет у тебя других преступлений века, кроме Меня»
[359]. Спор утвердил уникальность Холокоста также и по сравнению с другим претендентом – ГУЛАГом, укрепив квазирелигиозную значимость Холокоста для памяти человечества. Выражение «слом цивилизации», принадлежащее Дану Динеру и прозвучавшее в девяностых годах, также подчеркивает сингулярность этого преступления.
Не немцам решать, войдет ли Аушвиц в состав культурного наследия XXI века; это решение давно принято. Перед лицом устоявшегося за пределами Германии консенсуса относительно жертв кажется неуместной рекомендация Вальзера приватизировать немецкую память и втиснуть немецкую совесть во внутреннее пространство совести. Ныне, когда биографических воспоминаний живых свидетелей становится все меньше, необходимо укреплять память о Холокосте с помощью символов, ритуалов и СМИ. Так же как существовала «критика форм преодоления прошлого», будет осуществляться и «критика форм сохранения прошлого». Немцы, в качестве новой нации, призваны интегрировать свою западную и восточную мемориальную историю, чтобы осознать часть памяти человечества, ставшей универсальной. Войдя в эту большую мемориальную историю, наша ситуация – ситуация немцев – приобрела парадоксальный характер: мы не можем добровольно отказаться от этих воспоминаний, однако мы должны свободно принять их.
История в памяти
От индивидуального опыта к публичному инсценированию
[360]Предисловие
«Настоящее – это не то, что станет прошлым в будущем», – гласит первая фраза в автобиографическом романе Мартина Вальзера
[361]. Память не может притязать на настоящее. На происходящее сейчас реагируют органы чувств, определяя наши восприятия и переживания. Лишь после того как событие минуло, оказалось прервано или завершено, наступает черед памяти. Но она, по мнению Вальзера, имеет дело уже с иным событием, не таким, каким оно было прежде, а таким, каким оно видится новому настоящему, и это всякий раз бывает по-другому. Каждое новое настоящее судит о прошлом, выносит свой вердикт прошлому, которое никогда не совпадает с бывшим настоящим. Пока прошлое оставалось настоящим, оно было пронизано ожиданиями будущего. Но это будущее минувшего прошлого и есть то, что уходит первым. Ведь будущее того прошлого становится настоящим, и мы сами оказываемся судьями, которые дают оценку достижениям и упущениям этого прошлого, его иллюзиям, заблуждениям и пагубным утопиям. Прежнее настоящее без его тогдашнего будущего кажется чужим, почти неузнаваемым из-за огромного расхождения между настоящим с видом на будущее и настоящим с точки зрения прошлого.
