Люди не могут отказаться от воспоминаний, с помощью которых они расширяют свой темпоральный горизонт, охватывающий помимо очередного настоящего также то, что уже или еще отсутствует. Воспоминания используются в качестве формы сверхчувственного восприятия. Вспоминаемое прошлое может оказаться всего лишь вымыслом, фальсификацией, иллюзией, но оно воспринимается – интуитивно и субъективно – как нечто подлинное. Однако важнее подлинности того, что вспоминается, является его значимость: «Прошлое становится значимым в нынешнем воспоминании. Прошлое – это то, о чем рассказывают сегодня. <…> Вспоминать – значит придавать прошлому нынешний смысл»
[362]. Благодаря воспоминаниям человек не только расширяет свой временной горизонт, он обретает решающую для себя способность к рефлексии. «Тот, кто обращается к прошлому, встречается с самим собой»
[363]. Прошлое – это зеркало, в котором я вижу себя нынешним, а также то, что я считаю самим собой во все новых обличьях. Зеркальное отражение может героизировать, может увеличить вдвое, а может подчеркнуть негативные, постыдные черты. Хотя прошлое не обладает автономным онтологическим статусом и зависит от нашего обращения к нему, оно отнюдь не является такой переменной, которая целиком задается нашими потребностями и настроениями. Прошлое не исчерпывается нашим индивидуальным или коллективным обращением к нему; прошлое нельзя монополизировать, оно не поддается ни окончательной оценке, ни его длительному отрицанию, а главное, его никогда нельзя уничтожить полностью. Многочисленные попытки монополизировать прошлое, дать ему окончательную оценку, отречься от него или уничтожить его убедительно доказали это. Прошлое настаивает на том, чтобы его признали, оно снова и снова требует считаться с ним
[364].
История в памяти крайне неустойчива. Вальзер выразил это следующим образом: «Каждое десятилетие обнаруживает свой подход к немецкому прошлому, который навязывается духом времени и конформистской по отношению к этому духу времени позицией. В шестидесятых годах никто не говорил о Холокосте, потому что не пришел его черед. А потом с каждым десятилетием эта тема становилась все чувствительней и заявляла о себе все настойчивей»
[365]. В словах Вальзера о «духе времени» слышится упрек в адрес средств массовой информации и лидеров общественного мнения. Вальзер внушает мысль, что настоящие писатели всегда хранят верность себе и не подчиняются «духу времени». При этом он умалчивает, что их отношение к прошлому само претерпевает значительные изменения, а потому писатели существенно влияют на эволюцию «духа времени», как это сделал Гюнтер Грасс в 2002 году своей новеллой «Траектория краба». Но если Грасс убежденно и страстно говорит о мерзостях эры Аденауэра, которая якобы была едва ли не отвратительнее нацистского периода, то другой писатель – Магнус Энценсбергер – открыто восхищается величием этого государственного деятеля. История в памяти столь же изменчива, как сам человек, который всегда неустойчив по отношению к своим ценностям, мнениям и воспоминаниям. С точки зрения исторической науки наши представления об истории постепенно становятся все достовернее и полнее, но с точки зрения индивидуумов, поколений, средств массовой информации и общественного мнения история выглядит перманентным пересмотром наших взглядов. Можно добавить, что именно это и делает историю «живой». Живая или сохраняемая живой историческая память и служит темой данной книги. Что известно нам сегодня – если отвлечься от специальных научных исследований – о нашем коллективном прошлом? Выражение «история в памяти» может пониматься по-разному. Можно трактовать его как желание выяснить, что именно сохранилось на данное время в общественном сознании. В этом случае речь идет об эмпирически верифицируемых отложениях истории в памяти, то есть о том, что именуется ныне «коллективной памятью». При этом подразумевается существование на данный период некоего общего знания, присутствующего в коллективном сознании. Но в моей книге выбран другой подход. Не идет в ней речь и о нормативных аспектах образовательной политики, об учебных планах и исторических компетенциях. Здесь не ставится вопрос «Что должны помнить немцы?» или «Какие события немецкой истории действительно присутствуют в памяти и повседневном сознании?». Первым вопросом занимаются создатели учебных планов, вторым – специалисты по социологическим опросам. Меня скорее интересует вопрос нашей встречи с историей. Как происходит обращение к истории за рамками исторической науки, как говорят об истории, как представляют ее себе? Что является содержанием истории в памяти и что позволяет актуализировать ее в нашем сознании? Речь, следовательно, идет не столько об измерении исторического знания, сколько об изменениях интереса к истории, об офертах исторических переживаний и о потреблении истории
[366]. Эта книга сосредоточена скорее на этнографических аспектах темы. Предметом моего исследования служит наряду с индивидуальным опытом переживания истории также исторический опыт поколений и семей, отражение истории в облике города, публичные дебаты об истории, разнообразная продукция, предлагаемая на процветающем рынке истории, причем основное внимание уделяется событиям 2006 и 2007 годов.
Одна из глав посвящена теме поколений. Каждое поколение объединено общим базовым опытом, интерпретативной моделью и комплексом навязчивых идей, что всякий раз воплощает собой особый взгляд на историю. Новые ценностные конфликты, столкновение разных ментальностей прослеживаются по линии разлома поколений. Другая глава обращается к теме семейной памяти. Мы переживаем сейчас появление романов, авторы которых открывают для себя немецкую историю через историю своей семьи, охватывающую два, три, а порой и большее количество поколений. Далее пойдет речь об истории архитектуры и о городах как месте исторических событий и нашей повседневной жизни. В завершение мы займемся «образами истории», то есть тем, как история репрезентируется на выставках и инсценируется средствами массовой информации. В этой последовательности мы пойдем от биографически-индивидуализированной к материально и медийно опосредованной истории. Поэтому заявленный в первой главе вопрос о том, насколько короткой или долгой является немецкая история, видится в новом свете. Каждое историческое поколение ограничено конкретными возрастными когортами, за пределы которых оно выйти не может, но эти экзистенциальные границы преодолеваются тем, что различные поколения одновременно воздействуют друг на друга, из-за чего их взгляды на жизнь перекрещиваются. То же самое происходит в рамках семейной памяти, где краткий период собственной жизни встраивается в длительный исторический контекст, соединяющий опыт различных поколений и их взаимодействие. При переходе от биографически воплощенной истории к материализованной истории открывается еще более широкий хронотоп с его дальними горизонтами. Но темпоральная удаленность может стать ощутимо близкой благодаря пространственному присутствию или же благодаря актуализации давних событий посредством медиального инсценирования.
