Своей замечательной вступительной фразой Вальзер подчеркнул значимость содержательной реконструкции прошлого с помощью ретроспективного акта воспоминания. Что, однако, нельзя недооценивать и что следует изучать – это переходы между абсолютными полюсами: навсегда ушедшим прошлым и все новыми толкованиями прошлого современностью. Как я покажу в дальнейшем, между обоими полюсами простирается широкий спектр парадоксальных состояний «еще-современности» уходящего и ушедшего прошлого. Поколения сосуществуют в обществе синхронно, воплощая собой прошлое, настоящее и будущее; историческая архитектура наших городов зримо являет нам современность минувших эпох. Примерно это же можно сказать об исторических реликвиях, которые экспонируются в музеях, выставляются на антикварных салонах или выкладываются на развалах блошиных рынков. Настоящее всегда обогащено прошлым, поэтому мы всюду окружены прошлым в его живом, материальном и вещном виде. К этой «еще-современности» добавляются знаки и образы, которые осовременивают прошлое, не воплощая его. Существует непрерывный переход от живых свидетелей и аутентичных реликтов к их включению в видео– и кинофильмы, музейные экспозиции и различные формы медиального инсценирования. «Еще-современность» переходит в его медиатизацию, восстанавливая квазичувственное восприятие ушедшего. Поэтому последующие главы посвящены вопросам: сколько ушедшего присутствует в настоящем? Сколько прошлого остается в настоящем нашего сознания или подсознания? И далее: в каких формах «уже-ушедшее» приобретает для нас чувственную ощутимость? Как сочетаются прошлое и настоящее, далекое и близкое, отложенное и актуальное?
Введение. немецкая история – долгая или короткая?
В конце августа 2006 года, посреди летнего затишья, произошло саморазоблачение Гюнтера Грасса. С тех пор две последние буквы фамилии писателя приобрели символическое значение для его биографии. В автобиографической книге
[367], где он сделал свое признание, Гюнтер Грасс говорит о собственном удвоенном «Я», которое было спрятано в ней и отдано рынку (17)
[368]. Автобиография стала своего рода метароманом и замковым камнем для всего творчества Гюнтера Грасса. Но одновременно она служит как бы «артистической уборной», где происходит переодевание для меняющихся ролей, которые примеривает на себя «гримасничающий мальчик», склонный к героическим фантазиям, приключениям, лицедейству. Грасс рассказывает о первом литературном опыте этого мальчика, задумавшего сочинить эпос о кашубах. «Путешествуя в прошлое, я, алчный до кровавых внутренностей Истории, сходил с ума по мрачному Средневековью или барочной эпохе Тридцатилетней войны» (43). «Я уходил, – продолжает Грасс, – с крестоносцами к Иерусалиму, служил оруженосцем императора Барбароссы, сражался в рядах Тевтонского ордена против балтийского племени пруссов, подвергался папскому отлучению от церкви, находился в свите Конрадина и безропотно погибал вместе с последним Гогенштауфеном» (44).
В 1942 году, когда сочинение литературного опуса погрузило юного Грасса в XIII век, он, по его собственному признанию, оставался в то же время «слепым к каждодневным преступлениям, которые творились у самого нашего города на берегу Висленского залива, [где] разрастался концентрационный лагерь Штутхоф» (44), а из гетто на улице Маузенгассе депортировали последних данцигских евреев в Терезиенштадт (45). Стремление к героическим подвигам, внушаемое прошлым, долгой и великой немецкой историей, заслоняло от него преступления, творившиеся в настоящем. Он не задавался вопросом об этом настоящем; вопрос «почему?», самый детский вопрос, не приходил ему на ум (24, 25).
Спустя четыре десятилетия после окончания Второй мировой войны фокус интереса к историческому прошлому радикально сместился. В восьмидесятых годах долгая и далекая немецкая история померкла, на передний план все отчетливее выходила история нацизма и Холокоста вместе с настойчивыми вопросами «почему?» и «кто?». Эта историческая переориентация стала знаковой для «поколения 68-го». Оглянувшись во гневе, оно выдвинуло обвинение против своих отцов и одновременно пробудило в общественном сознании сочувствие к страданиям еврейских жертв. Последующей реакцией на новую ситуацию послужило опубликованное в 2002 году эссе литературоведа Карла Хайнца Борера, утверждающего, что немецкая история подверглась радикальному усечению
[369]. По его словам, немцы страдают драматичной утратой своей истории, чего сами не сознают, ибо они в то же время одержимы историческими воспоминаниями. Однако эти исторические воспоминания не высвечивают горизонты и глубины прошлого, а целиком направлены исключительно на Холокост. Тем самым долгая немецкая история сократилась до короткого отрезка недавнего прошлого. Двенадцать лет гитлеровской диктатуры стали центром тяжести всей немецкой истории, к которому телеологически устремлены любые предшествующие события и который делает все дальнейшие события лишь его следствием. Борер не умаляет травматического значения этой низшей точки падения для немецкого исторического опыта, он лишь пытается интегрировать ее в «longue durée» (долгое время) национального исторического нарратива.
Говоря об истории, Борер имеет в виду «историю в памяти» как часть общественной жизни и общественного сознания, как совместный эмоциональный ориентир для нации. По его мнению, такая национальная история немцами совершенно утрачена. Лишившись национального, немцы потеряли представление о своем историческом «сверх-Я», как называет Борер коллективное измерение национального
[370]. Он упрекает историческую науку за то, что она сама содействовала упразднению национальной истории, ограничив предмет своих исследований социальными и экономическими структурами. В утопиях относительно единой Европы и конституционного патриотизма Борер также усматривает отказ от национального, диагностируя его как бегство от истории.
В качестве причины немецкого беспамятства Борер называет «символику Холокоста». Он считает, что сведение немецкой памяти к темам национал-социализма и Холокоста в качестве «морально-исторических мегапроблем ответственности немцев»
[371] лишило их национальную память исторической глубины
[372]. С тех пор, по словам Борера, «норма господствует над историей»: три века раннего Нового времени между Реформацией и Французской революцией, дескать, почти отсутствуют в немецком историческом сознании. Средневековье полностью забыто, оно не является предметом обязательного изучения при подготовке учителей; история сузилась до современной истории ФРГ.
