Рассуждения Борера о немецких моральных аномалиях и о сужении истории находят отклик в высказываниях представителей молодого поколения, утверждающих, впрочем, что подобные аномалии сами являются симптомами исторической травмы. Михаэль Клееберг пишет, например, в своем романе: «Дай волю нам, немцам, мы уничтожили бы все воспоминания, замкнули бы накоротко цепь преемственности. Поскольку нас остановили, то пострадала и закоротилась только наша собственная цепь преемственности, которая уже никогда не восстановится, и наша собственная память, которая уже никогда не сможет работать правильно»
[373]. Борер возлагает ответственность за упразднение истории на «поколение 68-го года», которое, помня одно, забыло о многом
[374]. Подобное «забвение через памятование» является, по его мнению, не просто побочным эффектом, а выражает желание этого поколения стереть прошлое и создать все заново. Ответом на разлом цивилизации стал абсолютный разрыв с историей, обусловленный желанием «через очистительное самоуничтожение возродиться заново». Борер усматривает в стирании немецкой истории бессознательную искупительную жертву за истребление еврейского народа. По его словам, «негативный учредительный миф» стер немецкую национальную историю: «от истории ничего не осталось, кроме этого единственного уничтожающего источника памяти»
[375].
Как полагает историк Ханс Гюнтер Хоккертс, обращение к нацистскому прошлому служит на протяжении нескольких десятилетий «доминирующей темой в немецком политическом дискурсе, причем настолько, что если не делается специальных пояснений, то под прошлым понимается только период национал-социализма». Тот факт, что в Холокосте повинны немцы и Германия, является не просто событием в череде других событий немецкой истории; он становится негативным учредительным мифом, пробным камнем для национальной политической культуры»
[376]. От этого негативного наследия нельзя отречься; только с его принятием появляется возможность дистанцироваться от него, освободиться, чтобы солидаризироваться с жертвами. Не колебля этих основ, мы можем сегодня заново обратиться к поставленному Борером вопросу. Однако сначала проверим, правомерен ли сам вопрос.
В начале восьмидесятых годов Герман Люббе обратил наше внимание на то, что еще никогда настоящее не было так благосклонно к прошлому. Он подтвердил стремительно расширяющееся обращение к прошлому ростом количества музеев: «Мы живем в век исторически беспрецедентной экспансии музеализации культуры»
[377]. Музеализация, продолжал Люббе, охватывает все новые сферы жизни. Речь идет не о поверхностном явлении, а о глубоко эмоциональном отношении к реликтам прошлого, которые сохраняются от разрушения; на связанные с этим затраты не скупятся, чтобы иметь наглядные свидетельства необратимо ушедших эпох. В многочисленности новых музеев проявляется повышенное внимание к самым разным сторонам ушедшей жизни, к исчезнувшим культурным регионам, минувшим эпохам.
Указанные тенденции нашли отклик у многих других исследователей. В конце восьмидесятых годов Готфрид Корф писал, что наше время ознаменовано таким «благожелательным вниманием к музеям и особенно к созданию новых музеев, которого не наблюдалось никогда»
[378]. Интерес к прошлому подтверждался и статистикой. Постоянно возрастающее количество посетителей характеризовало новый статус музеев, занимающих центральное место в обществе досуга и развлечений. Хоккертс резюмировал эту тенденцию следующим образом: «мы живем в эпоху „всепроникающей историзации“, настоящее прямо-таки наводняется отсылками к прошлому»
[379].
Как же соотносится мысль Люббе об «экспансии историзма» с утверждением Борера, что прошлое полностью утрачено нами? Столь очевидное противоречие можно разрешить, лишь поняв, что здесь используются совершенно разные представления о прошлом. Люббе имеет в виду историю цивилизации или научно-технического прогресса, поэтому охотно заменяет понятие «история» понятиями «эволюция» или «прогресс». Он прочно стоит на позициях теории модернизации, которая имела обязательную силу для философов, социологов, историков и литературоведов в семидесятых и восьмидесятых годах. Согласно этой теории, модерн благодаря инновациям постоянно завоевывает себе будущее, одновременно в качестве неизбежного следствия отделяя себя от прошлого. В процессе диалектического взаимодействия инноваций и «антиквизаций» модернизация производит прошлое тем, что все быстрее оставляет позади настоящее
[380]. В условиях ускоренной культурной эволюции музей становится публичным пространством, где прошлое сохраняют и выставляют на обозрение. Двигателем культурной эволюции служит научный прогресс, который обеспечивает постоянное развитие техники. В этом процессе старое, а точнее – устаревшее, постоянно отбраковывается и заменяется новым. Устаревшее, вышедшее из употребления является структурным побочным продуктом технической инновации, что ведет к социальным и глобальным изменениям.
