Различие между историей в качестве рыночного фактора или же средства удостовериться в своей идентичности, а также в качестве этического императива позволяет четче определить позиции Люббе и Борера. Аргументация Люббе руководствуется представлением об «истории как любопытстве»; Борер, напротив, исходит из представления об «истории как идентичности», причем его аргументация предполагает, что история не должна постоянно заслоняться представлением о ней как об этическом императиве. Три указанных измерения соответствуют различным акцентам, которые на практике отнюдь не исключают друг друга. Прежде всего, идентичностное измерение (что мы хотим помнить?) не должно противостоять этическому измерению (что мы обязаны помнить?) – и наоборот. Там, где эти измерения исключают друг друга, стремясь к существованию в «чистом виде», происходит упрощение, вульгаризация, деформация: «чистая» индустрия развлечений с ее мегаинсценированием крупных исторических событий; «чистое» имиджевое культивирование идентичности с ее самопрославлением и игнорированием взгляда извне; «чистое» культивирование вины и покаяния, бередящее травмированную совесть.
Но вернемся к заданному Борером вопросу: можно ли сегодня говорить о долгой национальной немецкой истории? И если да, то о какой именно? Приведу четыре предварительных ответа на этот вопрос, которые призваны не завершить дискуссию, а расширить ее проблемное поле, что и послужит основой для следующих глав.
1) Немецкую историю нельзя представлять себе как единое целое. Густав Зайбт, возражая Бореру, подчеркивает, что для представления о единстве немецкой истории нет ни традиции, ни конвенции относительно ее описания. В зависимости от актуальных запросов эта история реконструируется то с упором на величие и единство, то с упором на ее непродолжительность и многообразие. Представление о долгой и единой истории Германии восходит к интеллектуальным утопиям XIX века, когда на немецкие провинции легла тень Наполеона
[394]. Эти утопии превратились в мощную политическую мобилизующую силу, что сопровождалось формированием нации и завершилось вместе с национальной катастрофой.
2) Немецкая история характеризуется разорванностью. Не только различные, сменяющие друг друга формы государственности (Священная Римская империя германской нации, Германский союз, Кайзеровский рейх, Веймарская республика, Третий рейх, двухгосударственность, ФРГ) не позволяют говорить о единстве
[395]. Внутри эпох также пролегают водоразделы, разломы, границы. Схизма конфессий, конфликты между династическими и локальными традициями препятствовали становлению единого стиля культуры. Немецкая культура разрывалась не только между императором и папой, Баварией и Пруссией, дворами монархов и городами, но и между, с одной стороны, протестантской интровертностью (Innerlichkeit; совесть, аскеза, искренность, презрение к общественным условностям) и, с другой стороны, католической церемониальной культурой (акцент на коллективную партиципацию, положительное отношение к чувственности, маскарадам, условностям и стилю).
3) Без осознанного размежевания нельзя восстановить преемственность. Историческая апатия послевоенных поколений непосредственно связана с исторической эйфорией довоенных поколений. Юный Гюнтер Грасс восторгался Гитлером и фон Гутеном, причем Гитлер виделся ему историческим двойником фон Гутена. Герои немецкой истории в большом количестве присутствовали в художественных фильмах киностудии DEFA, которые выпускались для политической пропаганды. Эффектные инсценировки нацистских мемориальных церемоний в честь давних исторических событий напрямую увязывали их с актуальными целями и задачами. Военным операциям давались звучные кодовые названия – «Барбаросса», «Шарлемань»; Йорг фон Фундсберг, рыцарь времен Крестьянской войны, был для Грасса героической фигурой еще до того, как в честь этого исторического персонажа была названа дивизия СС. Разумеется, ни Барбаросса, ни Карл Великий, ни Йорг фон Фундсберг не повинны в этом, но история, особенно национальная история, всегда является мемориальной историей в ее рецептивном контексте. Кто хочет помнить немецкую историю, должен помнить и то, как ее помнили.
4) Фрагментированность вместо единства. Величие и единство уже не могут считаться целью немецкой истории, ибо чем больше становилась Германия, тем важнее делались для нее ее враги и тем агрессивнее была ее политика. Историческое грехопадение немецкой национальной истории заключалось в отождествлении рейха и нации; экспансия империи происходила за счет захвата других земель при одновременном этническом самоопределении, в результате чего вытеснялось и уничтожалось (внутреннее) чужеродное. При взгляде в глубины истории высвечиваются лишь отдельные ее части. Здесь, видимо, действует закон: чем меньше территориальная единица, которая вспоминает о себе, тем долговременней историческая перспектива. У региона, локального пространства города или жилого квартала нет проблем с традициями и историческими образами; тут мы имеем дело с мастерами в искусстве исторической дальнозоркости. «Чем древнее, тем лучше» – так гласит девиз в данном случае; любой бургомистр счастлив, когда ему удается отыскать древнюю грамоту с упоминанием своего города. На основании подобной архивной находки город Галле сумел с разницей всего в несколько лет отпраздновать сначала свой 500-летний, а потом 600-летний юбилей. Разноголосы и разнообразны теперь не только субъекты и группы тех, кто помнят историю, но и формы памятования. История предстает перед нами не так, как перед юным Гюнтером Грассом, то есть в виде целостного «большого повествования», она распадается на мозаику ярких эпизодов и запоминающихся образов, так называемых «lieux de mémoire» («мест памяти»). Этой мозаике образов свойственны открытость, общедоступность и возможность изменений в результате обсуждений.
Воплощенная история – о динамике поколений
Я не вброшен. Мое рождение определило меня.
Г. Бенн
Каждое поколение пишет свою историю заново, и его история – единственная, данная ему миром.
Дж. Г. Мид
За каждым угасшим днем безотлагательно следует новая заря.
Р. У. Эмерсон
«Кто на год моложе, ничего не поймет». Под таким заголовком еженедельник «Die Zeit» опубликовал в июне 2007 года беседу Мартина Вальзера с Гюнтером Грассом, которому исполнилось восемьдесят лет. Эта фраза напрямую подводит нас к теме поколений
[396]. Тема не нова, но в Германии она недавно вновь вызвала к себе широкий интерес. Ее нынешняя актуальность обусловлена прежде всего экономическими проблемами; в стареющем обществе возрастает экономическая нагрузка на более молодые поколения, которым приходится финансировать пенсии и уход за стариками. Общественный договор между поколениями, служащий фундаментом, на котором базируются социальная солидарность и будущее общества, становится все более проблематичной
[397]. Но меня в данном случае интересует не социально-экономическое обеспечение будущего, сопряженное с неблагополучными демографическими тенденциями, а различные состояния прошлого, воплощенные в поколениях и сосуществующие в обществе. Дата нашего рождения, как и семья, язык, культура и место, где мы появляемся на свет, – это то, над чем мы не властны и что нам не дано изменить, «приданое» к каждой индивидуальной биографии. Дата рождения привязывает каждого из нас к определенной исторической эпохе с ее специфическими возможностями и вызовами. Меня интересует именно этот исторический индекс, которым отмечен каждый из нас, и тот обусловленный им «пафос» житейского и исторического опыта, который вместе с тем ритмизован сопричастностью к определенному времени.
