Формирование поколений под влиянием столь различных факторов, как война и потребление, несет в себе, однако, нечто общее, а именно сочетание активных и пассивных компонентов. Здесь имеет место, с одной стороны, воздействие постепенных или резких изменений, а с другой – сознательное разграничение и противопоставление уже существующему. В культуре западного модерна (то есть с конца XVIII века) каждое новое поколение характеризуется протестным потенциалом, направленным прежде всего против предшествующего поколения. Каждый раз молодежь считает себя вправе поступать иначе и думать иначе. В значительной мере свою идентичность и свой протест молодежь выстраивает из этого стремления отделиться от предшествующего поколения. Необходимая дистанцированность создается за счет девальвации существовавших ценностей. Новизна и инаковость – таковы претензии и императивы, с которыми молодежь всякий раз выходит на авансцену с начала модерна. Она призвана указать на должное место если не всему своему веку, то по крайней мере предшествующему поколению.
Далее будет предпринята попытка идентифицировать исторические поколения, значимые для ХХ века, и наглядно охарактеризовать их особенности. Я начну с поколения, определяющая фаза для которого пришлась на середину ХХ века. Дирк Мозес, еврейско-австралийский историк, посвятивший этому поколению фундаментальное исследование, назвал его «поколением 45-го года»
[402]. Затем я перейду к «поколению 68-го года», чтобы показать их взаимосвязь. Отталкиваясь от обоих названных поколений, я опишу основные черты более ранних и более поздних поколений, реконструируя их взаимодействие.
Поколение 45-го года
«What’s in a name?» спрашивает в шекспировской пьесе Джульетта своего Ромео, который по трагическому стечению обстоятельств носит фамилию враждебного клана Монтекки. Она хочет знать: что содержится в имени человека, связана ли фамилия внутренне с ее носителем или же это лишь произвольно прилепленная этикетка? В семидесятых годах, когда я училась в университете, меня занимала одна числовая проблема. Ее можно обозначить словами «What’s in a number?». Дело в том, что я обратила внимание на следующий факт: все преподаватели, открывшие моему поколению нечто новое и неожиданное, часто принадлежали возрастной когорте 1926–1929 годов рождения. Я начала собирать подтверждения своему наблюдению, как другие коллекционируют вина или почтовые марки. Позднее я узнала, что Хельмут Шельски назвал эту возрастную когорту «скептическим поколением». Это прилагательное удивительно точно подходило тем, кто в семидесятых годах подверг радикальному пересмотру ряд научных дисциплин и дискурсов: Вольфганг Изер (р. 1926) – литературоведение, Дитер Генрих (р. 1927) – философию, Хельм Штирлин (р. 1927) – психотерапию, Никлас Луман (р. 1927), Ральф Дарендорф (р. 1929) и Юрген Хабермас (р. 1929) – социологию; Райнхарт Козеллек (р. 1923), который был немного старше, – историческую науку. То, что говорил каждый из них, различалось; объединяло их исключительно неукротимое стремление к обновлению. Они покончили с реставративными умонастроениями пятидесятых годов, сделав тем самым возможным новое интеллектуальное начинание, выходившее на уровень мировой передовой мысли. По моему тогдашнему убеждению, то, что совершило скептическое поколение в университетах, вполне можно наименовать «интеллектуальным созданием ФРГ». Но этого не произошло, ибо эту заслугу приписали «поколению 68-го года»
[403]. Но для самих «шестидесятников» образцом служило не «скептическое поколение», а еврейские интеллектуалы, изгнанные из Германии и частично вернувшиеся из эмиграции (Теодор Адорно, Макс Хоркхаймер, в некоторой мере Герберт Маркузе
[404]), а также такие радикальные мыслители, как Маркс и Энгельс, Фрейд и Беньямин, Фуко и Лакан. Труды этих духовных наставников читались словно священные тексты, способные дать объяснения всему, что есть в мире. Подобная духовная генеалогия вывела «шестидесятников» на иной путь модернизации, чем тот, который был выбран представителями предшествующего поколения. Но подлинным антиподом было для них поколение родителей, с которым и развернулось публичное сражение. Если напряжению, существовавшему между «шестидесятниками» и их родителями, посвящены целые библиотеки книг, то взаимоотношение «шестидесятников» с «поколением 45-го», по существу, обойдено вниманием. Я полагаю, что оба эти поколения нельзя понять без отсылки одного к другому.
Недавно «поколение 45-го» вновь привлекло к себе внимание общественности. Сегодня его представители, возраст которых около восьмидесяти лет, оставили позади активную фазу жизни, когда они учреждали школы и институты; теперь же они опять, вольно или невольно, привлекли внимание к своим биографиям. Впрочем, речь идет не об общепризнанных научных или художественных достижениях этого поколения, а о событиях их юности, на которую наложил отпечаток период национал-социализма. Между заслугами всей жизни и биографией приоткрылся зазор, который позволяет по-новому взглянуть на идентичность «поколения 45-го». Признание Гюнтера Грасса о службе в войсках СС повергло не только немецкую общественность в шок на многие недели с августа по октябрь 2006 года; за этим последовало возмущение по поводу раздутого журналом «Cicero»
[405] скандального эпизода из биографии Юргена Хабермаса, относящегося к той поре детства, когда он был «пимпфом». Новым скандалом обернулось в июне 2007 года обнаружение партийных членских карточек сатирика Дитера Хильдебрандта, а также писателей Зигфрида Ленца и Мартина Вальзера в центральной картотеке нацистской партии, хранящейся в берлинском Федеральном архиве. Журналистов заинтересовали видные представители этого поколения не столько в почетном статусе очевидцев минувшей эпохи (как было в случае с мемуарами Йоахима Феста, родившегося в 1926 году), сколько в статусе упорствующих и не желающих давать показания свидетелей, вызванных для расследования. Повышенный интерес средств массовой информации и необычайный общественный резонанс в связи с разоблачениями бывших шестнадцати– или семнадцатилетних подростков (суть самих разоблачений осталась для историков неясной) можно объяснить только желанием общественности разобраться с этим поколением. Возрастные когорты, чья социализация пришлась на период национал-социализма, приобрели особую значимость потому, что они оказались последним живым звеном, связывающим нас сегодня с тем временем. Чем дальше уходит население страны под воздействием биологического омоложения и ментальной переориентации от этого прошлого, тем более чуждым оно становится. Население, половина которого жила при национал-социализме, вряд ли было бы взволновано упомянутыми скандалами. То, что было некогда нормой, стало скандальным из-за изменившегося социального контекста новых поколений. На эту часть собственного прошлого, становящуюся все более чуждой и экзотичной, нынешнее общество реагирует отторжением и моральным осуждением. Историк Кристиан Майер, сам представитель старшего поколения, написал: «Редко – а может, впервые в истории – целое поколение оказывалось столь обесславленным, даже опозоренным, как немцы, пережившие период с 1933 по 1945 год. Мне неизвестен пример, чтобы история задним числом оценивалась иначе, чем ее пережило большинство современников. Наш взгляд на это время сильнейшим образом определяется беспрецедентными преступлениями, совершенными в те годы. Поэтому любое действие или бездействие неизбежно предстает перед нами в свете этих преступлений»
[406].
