Среди прочего Эттингер сказал о Филбингере: «Его личность символизирует для нас почти сто лет немецкой истории! Мы с огромным уважением глядим сегодня на человека, непосредственно пережившего все взлеты и падения последнего века. В отличие от того, что написано в некоторых некрологах, необходимо заявить: Ханс Филбингер не был национал-социалистом. Наоборот, он был противником нацистского режима. Но от принуждений со стороны режима он не мог уклониться так же, как миллионы других людей».
За этим последовало ретроспективно идеализированное изложение биографии Филбингера, какой ее сегодня хотел бы видеть политик от ХДС: «Еще в годы Веймарской республики он пришел к убеждению, что правый или левый тоталитаризм может быть побежден лишь тогда, когда немцы вновь обратятся к наследию христианско-буржуазной культуры. Опыт Веймара научил его, что демократия будет успешной только в том случае, если граждан удастся воспитать в духе правового государства и ценностей гуманизма, если они усвоят принципы либеральной экономики и социального порядка».
Эта речь служит ярким примером истории в желательном наклонении. Идеал и реальность, утопии и исторический опыт далеко разошлись в речи Эттингера. Представители партии «Зеленых» задали вопрос: «Как человек с подобными взглядами на немецкую историю может быть премьер-министром федеральной земли?» Ответ со стороны ХДС гласил: «Это была траурная речь, обращенная к семье, а не выступление на историческом семинаре». Но именно поэтому речь стала уроком истории для общественности. Ведь идеализация биографии политика привела к тому, что казус Филбингера, появившись в СМИ, вновь сделался предметом публичной дискуссии. Этот пример симптоматичен для ухода военного поколения и для вопроса об «истории в памяти». Премьер-министр Эттингер точно следовал схеме «дедушка не был нацистом». Такую схему выявил социолог Харальд Вельцер со своими коллегами в ходе исследования с помощью интервьюирования различных немецких семей: дети и внуки ничего не хотели знать о причастности отцов и дедов к преступлениям, идеализировали их, делая образцовыми персонажами в соответствии с современными взглядами на историю. Смена ценностей при переходе от нацистского государства к демократической конституции оказалась столь радикальной и глубокой, что последующие поколения все менее способны разглядеть историческую реальность (и прежнюю нормальность) «коричневой» биографии своих старших родственников и близких людей. «Чего не должно быть, того не могло быть» – таков диагноз нынешней исторической слепоты у последующих поколений. Многие годы исторического просвещения и исторической педагогики не прошли для них бесследно. Напротив, рефлекторное стремление к идеализации обусловлено широко распространенным в Германии и в мире, внутренне укоренившимся представлением о национал-социализме как о кровавой диктатуре. Взгляд на немецкую историю с точки зрения еврейских жертв (а этот взгляд неизбежно таков) не позволяет ассоциировать близких родственников и друзей с той чудовищной эпохой. Чем больше мы знаем об истории, тем глубже пропасть между знаниями и эмоциями.
Расставание с «шестидесятниками»: поколенческие идентичности и эпохальные переломы
По отношению к поколенческим идентичностям во многом справедливо то, что уже говорилось об исторических эпохах. Эпохи – это интервалы времени, которые, будучи вырезанными из временного потока, маркируются как внутренне однородные и отличные от других. Эпохи возникают, с одной стороны, за счет драматизации отличий по сравнению с другими эпохами, а с другой стороны, за счет нивелирования внутренних различий. Никлас Луман называл новизну эпох «преувеличенной», характеризуя их как редукцию исторической сложности
[414]. Подобно тому как членение эпох становится при ближайшем рассмотрении нечетким, поколенческую идентичность тоже всегда можно оспорить с помощью эмпирических аргументов. Но те, кто считает поколенческую идентичность фикцией, недооценивают ее конструктивную и символическую силу. «Исторические поколения не рождаются, их конструируют. Они являются инструментом, с помощью которого люди создают свое представление об обществе и изменяют это общество», – пишет историк Роберт Воль
[415]. Поэтому вместе с Луманом нас все больше интересует сегодня то, «в какой мере подобные самоописания, выявляющие и преувеличивающие различия, входят в исторический процесс в качестве фактов, воздействуя на него»
[416]. Поколения отчасти конструируются ретроспективно, благодаря сглаживанию различий в моделях биографического опыта, отчасти они скрепляются единым проектом, единой миссией. Идентификация поколений служит не только дескриптивным инструментом, она всегда является вопросом уяснения коллективного представления о себе в поле напряжения между взглядом со стороны и собственной конструкцией. В этом смысле поколенческий дискурс перформативен; становясь инструментом коллективной биографической работы над идентичностью, он одновременно порождает сам предмет этого дискурса.
Если конструирование эпох скрадывает социальные, духовные и политические напряжения в пользу гомогенной среды, превращая поток темпоральных перемен в своего рода «моментальные фотоснимки», то поколенческий дискурс, напротив, раздробляет целостность эпохи, выявляя принципиальную синхронию асинхронностей. Решающее значение приобретает здесь претензия поколения на интерпретативную власть, которая распространяется на все общество. Достижима ли такая власть, будет ли она принята обществом, зависит от духовно-культурного климата общества и его исторической эволюции. Эпохальные цезуры возникают не в последнюю очередь из-за смены поколений и разрушения старой интерпретативной парадигмы в пользу новой.
Не каждому поколению суждено маркировать свой приход и уход в виде исторической цезуры. «Поколение 68-го» отличается от всех других поколений ХХ века тем, что его идентичность не задана переломными историческими событиями (такими, как Первая или Вторая мировая война), оно само стало исторической цезурой. 1968 год сделан цезурой задним числом, он стал таковой изнутри событий и силами движения, которое возникло не только в Германии и носило общеевропейский, даже трансконтинентальный характер. Эпохальный разлом совершался в виде «тич-инов», уличных демонстраций, поп-концертов, сопровождаясь (зачастую в союзничестве с «поколением 45-го) дискурсом, который провозглашал конец существующих устоев и действующих норм. Провозглашались смерть бога, буржуазного мира, модерна, буржуазной эстетики, романа (Лесли Фидлер), искусства (Энценсбергер), автора (Мишель Фуко, Роланд Барт). Все, что объявлялось умершим, «ушло в историю и больше не принадлежало современности»
[417]. Все это считалось устаревшим, предавалось забвению или уходило в историю; история с этой, ориентированной на будущее, точки зрения представляла собой то, чему уже нет места в настоящем. История – это мусорная свалка, куда из настоящего выбрасываются традиции, убеждения и ценности. Такое четкое разделение между историей и современностью, пространством опыта и горизонтом ожидания целиком соответствовало темпоральному режиму модерна, который активно избавлялся от прошлого.
