Шиллеровский долг благодарности прошлому вскоре перестает играть какую бы то ни было роль в теориях модернизации, ибо они делают акцент на разрыве с прошлым и абсолютном начале. Ключевые понятия модерна (революция, инновация, индивидуальность) предполагают отказ от традиций и обрывают цепь. Модерн, говоря словами Слотердайка, берет на себя «бремя собственного начинания», он осуществляет чистку от унаследованного и привычного, создавая ситуацию «чистого листа» и предпочитая мыслительную фигуру беспредпосылочного начала. Почти двадцать лет назад Слотердайк выступил с лекцией «Поэтика начала». Он обратился в ней к немецкой истории и своему поколению. Он говорил о том, что старомодные представления о необходимости хранить верность традициям устарели, ибо сами эти традиции подверглись злоупотреблениям и порче. По утверждению Слотердайка, его поколение необратимо утратило доверие к истории и миру. В подобной ситуации остается лишь одна возможность: довести разрыв до предела во имя радикальной индивидуальности и независимости. Родившийся (как и я) в 1947 году, он следующим образом характеризует коллективное чувство своего поколения: «Кто родился немцем в середине этого века, тот выполз из лона своей национальной традиции, как уцелевший из разбомбленного дома». По словам Слотердайка, у его поколения полностью отсутствует уверенность в «надежной почве под ногами и придающем силы наследии за спиной. В странном онтологическом смысле мы все – дети плохих родителей, позади нас пропасть вместо генеалогического древа, которое существует у других; мы сознаем себя беженцами в отличие от других, кто вправе чувствовать себя на родине как у себя дома. Нечто совершенно неописуемое осталось после 1945 года у нас за спиной, на которой вытатуирован абсолютный ужас»
[443].
От «отцовской литературы» к семейному роману
Экзистенциальный опыт «шестидесятников» состоит в открытии, что они являются отпрысками «плохих родителей», что прошлое обмануло их, бросив на произвол судьбы. Практические реакции на этот опыт различны, но все они основываются на радикальном обрыве генеалогической цепи, в которую попадаешь по своему рождению. О таком обрыве свидетельствуют особенно произведения западногерманских авторов, избравших тот жанр, который пережил свой взлет в шестидесятых и семидесятых годах: «отцовская литература» (Väterliteratur). Речь в этих произведениях шла об отречении от биологических отцов и о поиске отцов духовных. В девяностых годах по мере удаления от мировой войны и Холокоста место «отцовской литературы» все больше занимали поколенческие и семейные романы, интерес к которым продолжается и в начале нового тысячелетия. Оба эти жанра тематически сфокусированы на фикциональном или автобиографическом «Я», которое ищет свою идентичность в рамках истории собственной семьи и немецкой истории. Однако формы поиска в обоих жанрах экстремально различны: если «отцовская литература» характеризовалась мотивами индивидуации и разрыва, а ее центральной темой служили конфликт и сведение счетов с отцами, то семейный роман формировался под знаком преемственности. В нем повествуется об интеграции собственного «Я» в развернутый семейный и исторический контекст.
Тем самым поиски идентичности, предпринимавшиеся автором, обретали историческую глубину и сложность. Это отражается на самом письме, которое в семейном романе больше определяется расследованием, использованием материалов семейного архива и иных документов. Такое смешение голосов и разных текстовых форматов является новой литературной характеристикой, делающей семейный роман гибридным жанром, размывающим границы между вымыслом и документалистикой. Если в «отцовской литературе» определяющее значение для фигуры рассказчика от первого лица имело стремление противопоставить себя поколению родителей, то в семейном романе она предстает скорее как ищущая, страдающая, старающаяся понять и усвоить уроки прошлого. Решающим фактором такого повествования является осознание того, что важная часть идентичности связана с историей собственной семьи, пусть даже не пережитой лично. Подобная установка, ориентированная на ретроспективный анамнез, анализ и желание понять, не тождественна прощению, ибо представляет собой иной модус сменяемости поколений. Но основой когнитивных стратегий и эмоционального самочувствия остается признание взаимосвязи между индивидуумом, семейной и национальной историей, что является структурной характеристикой семейного романа. С этим сдвигом от «отцовской литературы» к семейному роману изменяется и концепция поколений. В «отцовской литературе» мы имеем дело с биполярностью поколений. Литературные тексты сфокусированы исключительно на морально значимом, взрывоопасном разломе между поколениями, между отцом и сыном или дочерью. Это предполагало наличие дуальной модели поколений, где старшее поколение переживало фундаментальный антропологический конфликт с младшим поколением. В «отцовской литературе» речь неизменно шла об этой линии разлома, являвшейся тем местом, где всякий раз разыгрывалась характерная драма послевоенной немецкой истории с такими темами, как виновность и обвинение, конформистская причастность к преступлениям и сопротивление.
В семейном романе, напротив, повествуемое время оказывается ретроспективой, охватывающей три (или более) поколения. При этом поколения действуют в роли акторов как семейной, так и национальной истории, а значит, и в качестве носителей коллективного опыта и ценностных установок, менталитетов и предрассудков. После «отцовской литературы», которая перформативно осуществляла разрыв между поколениями, семейный роман зиждется на проблеме преемственности с ее долгосрочными взаимосвязями, скрещениями и влияниями, которые порой действуют за спинами членов семьи.
Здесь мы вновь возвращаемся к образу цепи. Авторы семейных романов сознают, что разрыв цепи, который столь решительно и настойчиво был объявлен Слотердайком в 1988 году, ничего не решает. Они вынесли из прошлого иной урок, который уже задолго до этого американский философ Ральф Уолдо Эмерсон охарактеризовал следующими словами: «Раньше мы исходили из того, что все решает исключительно позитивная сила. Теперь мы понимаем, что порой от „негативной силы“ зависит половина дела»
[444].
По мнению Эмерсона, отдельный человек никогда не является суверенным конструктором собственной идентичности. То, что он именует «негативной силой», – это такие элементы нашей жизни, которые не являются продуктом сознательной работы и жизнедеятельности, а относятся к долговременным и неосознанным факторам влияния. Ницше, бывший большим поклонником Эмерсона, несколько иначе повернул мысль о «негативной силе», благодаря чему его суждение могло бы стать прямо-таки девизом новых немецких семейных романов: «…так как мы непременно должны быть продуктами прежних поколений, то мы являемся в то же время продуктами и их заблуждений, страстей и ошибок и даже преступлений, и невозможно совершенно оторваться от этой цепи. Если даже мы осуждаем эти заблуждения и считаем себя от них свободными, то тем самым не устраняется факт, что мы связаны с ним нашим происхождением»
[445].
