Здесь образ цепи приобрел иной смысл; если у Шиллера цепь символизировала долг по отношению к наследию предшественников, которое необходимо передать грядущим поколениям, то у Ницше образ цепи связан с негативным наследием вины, передающейся потомкам. Если в «литературе отцов» проработка национал-социализма приняла форму «экстернализации» (M. Rainer Lepsius; мы отсекаем чуждое от себя и приписываем другому), то за семейным романом стоит скорее «интернализация» (мы принимаем нечто чуждое как часть себя). В семейных романах происходит «интимизация национал-социализма»; в них тщательно воссоздается то, чего долгое время не хотелось знать; авторы приближают к себе ужасы немецкой истории настолько, насколько возможно. Ниже на примере двух новых семейных романов будут продемонстрированы открываемые ими новые подходы к немецкой истории.
Дагмар Леопольд: «После войн»
На первый взгляд роман Дагмар Леопольд «После войн» можно причислить к «отцовской литературе». Ведь речь в нем идет опять исключительно о проблеме взаимоотношений между отцом и дочерью вне более широкого семейного контекста. Новым в романе оказывается последовательный отказ от освещения того возрастного периода, когда происходит этот прототипический конфликт с отцом: время взросления, университетской учебы и ухода из родительского дома. Но героиня романа отнюдь не похожа на громкоголосых «шестидесятников» или «семидесятников»
[446]. Повествование ведется зачастую от лица ребенка, который беспомощен в суровой ситуации, именуемой в романе «семейным балетом»; позднее этот семейный балет описывается весьма сатирически. Другая ипостась главной героини романа – германистка и историк, которая спустя многие годы после смерти отца читает его тексты и разыскивает архивные документы. В качестве «дочери» (с эмпатическим пониманием этой роли) героиня выступает в первой и последней главах романа, где семейные узы оказываются не разорванными по образцу «отцовской литературы», а, напротив, скрепленными заново благодаря сценам интимно-семейного характера. Диалог, который не состоялся при жизни отца, происходит с помощью воспоминаний, чтения отцовских дневников, нескольких литературных опытов отца
[447] и изучения архивных материалов. Само написание романа становится средством необходимой биографической работы над собственной идентичностью писательницы.
Время «после войн» начинается не в 1945 году, как это можно было предположить, а лишь после смерти отца, то есть с попытки расстаться с ним через написание романа. Ибо война, закончившись в 1945 году, продолжалась во многих семьях – отчасти за счет непрекращающихся разговоров о ней, а отчасти из-за ее физических и психологических последствий. Война, пишет Леопольд (р. 1956), «прошла нашу семью насквозь; не испытать ее на себе считалось незаслуженной поблажкой, которой надлежало пользоваться лишь молча, с самоуничижением и сознанием собственной вины» (45)
[448]. «Молча, с самоуничижением и сознанием собственной вины» – эти слова описывают то, как полагалось вести себя трем дочерям по отношению к отцу-тирану, капризному, сверхчувствительному, подверженному приступам раздражения и гнева. Леопольд рассказывает о своем взрослении в шестидесятых годах, когда в стране росло благосостояние и улучшалось социальное обеспечение; эта атмосфера резко контрастирует с настроением внутри семьи, которую терроризировал отец: «Все неспокойно, в любой момент может случиться припадок ярости, от которой дочери бросаются врассыпную, подобно аквариумным рыбкам, когда вспыхивает свет» (108). Леопольд характеризует свое детство как непрерывную чрезвычайную ситуацию. «Дети из осторожности не поднимали глаз на отца, когда он, продолжая жевать, бранил идиотов, дилетантов, математических неучей или рассказывал о налетах, полевых лазаретах, об огнестрельных ранениях, о Силезии; каждое воспоминание тянуло за собой следующее, и при малейшем признаке усталости у слушателей и их ослабевшем внимании он разражался гневными тирадами. Ребенку хотелось, чтобы раздался дверной звонок и на пороге появились свидетели Иеговы, а то и сам Бог, прятавшийся за зеркалом гардероба, лишь бы этому буйству гнева был положен конец» (44).
Отцовские рассказы о войне были «бесконечны, как обложные дожди, их приходилось терпеть, пропуская мимо ушей и зная, что они будут повторяться» (44). Отец «разражался монологами, словно одержимый, не позволяя перебивать себя» (102). «После окончания войны прошло уже пятнадцать-двадцать лет, но она продолжала быть единственным событием, достойным рассказов, и настоятельно требовала их» (44). Война служила мерилом для всех рассказов, а это вело к тому, что сегодняшняя жизнь оставалась нерассказанной, она делалась нереальной, не давала ориентиров для собственных переживаний и личной идентичности. «Из всех военных рассказов дочь почти ничего не запомнила, хотя в них присутствовали названия населенных пунктов, конкретные даты и описания боев» (44). То, что отец в своих бесконечных рассказах о войне, снова и снова твердил своим невольным слушателям, должно было обрести форму романа – этот проект сулил отцу большой прорыв, заслуженное признание, хотя он никогда по-настоящему не приступал к исполнению своего замысла. Книга Дагмар Леопольд имеет подзаголовок: «Роман одной жизни». Этим подразумевается нереализованный отцовский проект: «Мне, тогдашней слушательнице, остается лишь одно – вернуться заново ко всему рассказанному, а также нерассказанному, заново понять его, завершить в виде истории или же принять это как незавершенное и непонятое. В качестве дочери, которая пережила отца, но так и не рассталась с ним» (111).
Дочь, по-своему завершая нереализованный замысел отца и реконструируя историю его жизни, одновременно восстанавливает основные вехи его биографии в качестве «попутчика» нацистского режима и участника его преступлений, что проливает свет на похожие судьбы. Во второй части романа, посвященной воссозданию отцовской биографии, семейная жизнь становится важным ключом для понимания немецкой истории первой половины ХХ века. Здесь Дагмар Леопольд соединяет индивидуальную психограмму своего отца Рудольфа Леопольда, именуемого Р. Л., с тщательной реконструкцией всех внешних обстоятельств его жизни. Источником служат сохранившиеся отцовские рукописи (дневники, фрагменты рассказов, а также фотографии), архивные материалы, новейшие исторические исследования. Психограмма включает в себя происхождение отца из рабочей семьи, жившей в немецком анклаве (польском городе Bielitz-Biala/Бельско-Бяла); семья не только существовала на грани нищеты, но и терпела постоянные унижения, притеснения со стороны окружающих поляков. Дед, отчаявшись из-за нищеты, безработицы и унижений, покончил с собой в 1932 году; сын нашел в пиджаке его воскресного костюма прощальное письмо, а отца – повесившимся на яблоне. Дочь предполагает, что «эта смерть сделала его восприимчивым к радикальным идеям германского национализма, к оправданию захвата власти и к желанию самоутверждения» (115). Сюда же добавилось выдающееся математическое дарование, которое придавало отцу уверенность в собственном интеллектуальном превосходстве, даже гениальности. Подобное сочетание постоянных унижений и повышенное требование признания собственной значимости подстегивало его честолюбие, что прямо-таки запрограммировало его карьеру при национал-социализме: к началу сороковых годов он дослужился до довольно высокой должности в системе школьного образования польского генерал-губернаторства. Идеология, проповедующая естественное право сильного, действовала как бальзам на душу, израненную унижениями, которые были пережиты в детстве и юности; честолюбие и полученная наконец возможность командовать людьми сделали его равнодушным и слепым по отношению к агрессивной политике немцев в Польше.
