– Ничего. Посмотри иначе.
– И как же?
– Представь, как будет страдать Лорт, когда пойдет на плаху. Не смог уберечь брата, не смог – ничего. Только умереть – побежденным.
Альбита улыбнулась. Нежно, мечтательно, словно речь шла не о смертях и крови, а о букете цветов и стихах.
– Я хочу это видеть.
– Увидишь, – отозвался Робер. – Увидишь.
А вот о чем он не сказал подруге, так это про убийцу, которого послал в поместье Лорта. А вдруг – получится? Есть же не только кинжалы, но и яды?
Альтреса Лорта мужчина ненавидел всей душой, всем сердцем. Сам бы ему зубами сердце выгрыз, и месть эта была вполне в его духе. Когда-то Робер не смог уберечь любимую. И как же он страдал, видя, как палач опускает топор. Хотелось броситься вперед, закричать, и только взгляд Камиллы остановил его. Любимая видела, и предостерегала.
Не сделай мою жертву напрасной.
Робер внял предупреждению.
Он посвятил свою жизнь – мести. Он нашел оружие, все подготовил, осталось дождаться совсем немного. А Альтрес Лорт…
Пусть он страдает так же, как и Робер.
Страшна не смерть, страшно, когда она забирает родных, близких, любимых. А тебя – нет. Ты просто был – и нет. Берегись, Альтрес Лорт, тебя ждет судьба хуже смерти.
Не зная о мыслях своего любовника, ее бывшее величество мило улыбалась. Близился момент ее триумфа.
Уэльстер, где-то в дороге.
Чем отличается Ативерна от Уэльстера?
На взгляд ее сиятельства графини Иртон – да ничем! Те же дороги, которые спокойно можно назвать направлениями, те же мосты, холмы, поля, крестьяне, телеги и лошади. Говор чуть другой, но понять их можно. Это не Ханганат.
Хотя после общения с Тахиром, Лиля и ханганов неплохо понимала. Сама говорила с жутким акцентом, вроде: моя твоя колбаса покупать, твоя моя деньга забирать, но ханганы ее понимали. Хотя и посмеивались втихую.
А вот Джерисон смотрел иначе.
С его точки зрения поля в Уэльстере были меньше, дороги грязнее, лошади гадили вдвое больше, а крестьяне отличались завидной тупостью.
Лиля воспринимала это, как острый приступ патриотизма. Ясно же, что своя капуста всегда зеленее, а у соседа на ней гусениц вдвое больше. Это у всех так…
Признать правоту супруга Лилиан пришлось уже на третий день пути по Уэльстеру.
Они с мужем ненадолго отбились от кортежа. Джерисон решил показать супруге совершенно замечательную птицу, которая живет только в Уэльстере.
Лилиан не возражала.
Кто-то птицу показывает, кто-то коллекцию марок, кто-то представляет даму «близкому другу», и лучше уж на природе, чем в палатке посреди лагеря, да еще с ребенком под боком. Если кто в турпоходы ходил, то знают, что никакого интима в палатке не получается. Театр у микрофона, а иногда еще и театр теней.
Так что Миранду препоручили Присцилле Элонт, переглянулись – и удрали.
Подходящая полянка нашлась быстро, трава желтела, но была еще достаточно мягкой и высокой, плащ – теплым и удобным, а граф отлично умел раздевать женщин.
И вот, демонстрирует он это умение, расшннуровывая корсет на специально для него надетом платье, а тут…
– Не шевелитесь, а то стрелу влеплю!
Лилиан и Джерисон замерли на месте.
Лиля прижала к груди нагло сползающее платье, а из леса выходили люди. Один, два, три… всего шесть человек. У одного из них лук, и стрела на тетиву наложена. У остальных холодное оружие разной степени убитости жизнью. Лиля насчитала четыре здоровущих свинокола, один меч времен прадедушки Джерисона и один лук. Диагноз ясен – крестьяне вышли «на добычу».
Народный промысел, называется.
Рассказывая про угнетенный и забитый народ, борцы к нему в лапы все же не попадали. А народ вполне успешно промышлял на большой дороге, бывало дело. И угрызениями совести потом ничуть не мучился. Мужчины хоронили тела, бабы замывали пятна крови и штопали одежду, снятую с тех самых тел, дети… тут как повезет. Могли и помогать отцам в их нелегком труде. Случалось.
Лиля огляделась.
Получалось так, что один бы Джерисон этих героев разделал под орех. Но не дернется из опасения повредить ей.
А угнетенный пролетариат тем временем подходил ближе, издеваясь и охальничая.
– Ишь ты, Калк, смотри якая баба!
– Ага, сиськи, что сметана! Небось, пощупать дюже сладко!
– Так блахородная, ясно ж!
– Не про тебя, Хрук, наливное яблочко.
– А чего ж не про меня? Небось, у меня не меньше, чем у блахородных?
– Да ты с прошлого лета, нябось, не мылся, а бабоньки, они ж как, не только размер, но и чистоту уважають…
– А я почаще буду, шоб уважили…
Лиля почувствовала, как окаменело тело Джерисона.
– Упадешь, когда толкну, – шепнул супруг.
– Я их отвлеку, – шепнула Лиля. – Не подставлюсь, не бойся.
Рука Джерисона на миг сжала ее плечо.
Давно бы граф бросился вперед, но лучник оставался самым опасным. И стрелу держал… либо ему, либо Лилиан, а достанется. Видимо, из охотников, меткий и цепкий, тварь такая…
Джерисон коснулся кинжала на поясе… меч снял, ну да на этих тварей и кинжала хватит с избытком, пусть поближе подойдут.
Но в следующий миг Лиля вдруг… оттолкнула супруга?
Да, чуть назад, а потом выпрямилась. И платье, которое уже распустили нетерпеливые мужские руки, поползло с плеч.
– Господа, не будьте так нетерпеливы…
Голос был мягким, нежным, глубоким… откуда Джерисону было знать, что Лиля просто вспоминает Мерлин Монро, самую сексуальную блондинку всех времен и народов?
Правда, подражать получалось плохо, ну да ладно! До рождения Мерлин здесь еще лет пятьсот пройдет. И вообще – сойдет для деревенского театра.
– Меня хватит на всех, как истинно благородной дамы. И я даже согласна на экзистенциализм. Вы знаете, что такое экзистенциализм? Это когда дама и кавалер находятся лицом к лицу, вот так, и дама поднимает руки…
Лиля шла медленным шагом. На первом же шаге она переступила через платье, открывая все, что плохо прикрывала коротенькая, чуть выше колен, сорочка. По здешним меркам – разврат несусветный.
На втором шаге бретели сорочки поползли с плеч все ниже, и ниже, и грудь обнажалась…
Стриптиз – это ведь дразнение раздеванием, вот Лиля шла вперед, мурлыкала и дразнила, пока не дошла до лучника. А потом подняла руки, заодно сбив прицел, и пока бедолажный крестьянин смотрел на два полушария, оказавшихся у него прямо перед носом – треснула его ладонями по ушам.
