— Упрямый значит, молокосос.
А вот это уже другой разговор. Я может и молокосос, да только это не навсегда. Все течет, все, твою мать, меняется.
— Если у вас все… — складываю на груди руки.
Откинув голову, пилит меня взглядом, но вместо прощальных слов лицезрею его затылок. Развернувшись, направляется к двери. Его сыну молчаливо велю валить следом, точно зная, что встретимся мы не скоро, если вообще встретимся. Засунув в карманы руки, тот сверкает глазами, обещая:
— Не прощаюсь.
— Вон пошел, — тычу подбородком на дверь. — Захочешь мне жизнь испортить, я тебе голову в жопу засуну так, что не достанешь.
— Посмотрим, кто кому засунет, — усмехается, но в отличии от меня, в своих словах он не до конца уверен.
Чтобы до меня допрыгнуть, ему понадобится что-то большее, чем отцовские бабки. В отличии от него, я с восемнадцати лет шел к тому, что имею.
Сжав зубы, уходит, хлопнув дверью.
Даю себе две минуты на то, чтобы ничего вокруг не покалечить, но к собственному удивлению, желание исчезает так же быстро, как появилось.
В форточку задувает теплый уличный воздух, и я вспоминаю о том, что мне давно пора уходить.
— Я сегодня не вернусь, — ставлю в известность секретарей, проходя через приемную. — У меня отгул.
— Хорошо, Александр Андреевич, — вскакивает Лена. — Кабинет закрыть?
— Угу, — киваю, выходя в коридор.
Опустив стекло в машине и надев солнечные очки, гоню ее к дому, по дороге заскочив в цветочный. Беру любимые ромашки Татьяны Калинкиной в количестве тридцати трех штук, хотя ей сегодня тридцать два. В их доме я не был с Нового года. Кажется, с того дня моя жизнь сделала вираж.
Во дворе моего дома тихо.
Загнав машину за ворота, взбегаю на крыльцо и вхожу.
Пахнет выпечкой. Собачий лай где-то на внутреннем дворе заставляет улыбнуться.
Сбросив кроссовки и куртку, кладу букет на камод и прохожу через боковой коридор к “черной” дверь. Прислонившись плечом к косяку, оцениваю обстановку и интересуюсь:
— Мы планируем опоздать?
Получив по лицу весенним пыльным ветром, мотаю головой, стряхивая со лба волосы.
— Нет… — отзывается Люба, пытаясь перекричать собачий лай.
Склонив набок голову, рассматриваю ее вздернутый вверх зад, прикрытый платьем в желтый цветочек. Помимо него на ней моя толстовка и тонкие капроновые колготки. Волосы убраны под капюшон, но часть все равно болтается на плече. Рыжие и волнистые, как гладкие спирали.
Она выглядит такой съедобной, что я был бы не прочь ее сожрать.
Пристроив колени на старом клетчатом пледе, Люба ковыряется в огромной цветочной бадье, которую оформляет уже пару дней. Это для торцевого окна.
Вскинув голову, сдергивает с рук перчатки, пока наш новоиспеченный лабрадор носится вокруг нее с лаем. Ее академический отпуск продлится до сентября, и мы решили, что ей не повредит напарник. Правда теперь я уже ни хрена не понимаю, как быть, потому что в сентябре она на учебу никак вернуться не сможет.
Оттолкнувшись от пледа, встает на ноги, отряхивая колени.
Внимательно присматриваюсь к ее лицу, пока идет ко мне.
На щеках румянец и веснушки. Выглядит на все шестнадцать, особенно в этом платье и с этими кудрями. Она уже его надевала, поэтому знаю, о чем говорю.
Вздыхаю.
Сегодня пару раз меня посещало желание отменить наши планы, потому что я не до конца уверен, что “мы” готовы.
Протянув руку, жду пока окажется рядом. Обняв меня за талию, щурится от солнца. Просунув ладонь под капюшон, обнимаю ладонью лицо-сердечко и смотрю на нее сверху вниз. Растягивая губы в ленивой улыбке. На кончиках ее ресниц маленькие стразы, который утром там не было. В ушах серьги-перья, правда на этот раз ультрамаринового цвета.
Просунув руки в задние карманы моих джинс и прижавшись животом к моей ширинке, неуверенно говорит:
— Я сделала пирожки… может не надо было?
Прийти в дом известного в городе ресторатора с корзинкой пирожков и красной шапочкой в придачу?
Черт…
— Ясно… — отводит глаза. — Я дурочка…
Став серьезным, склоняю голову и целую ее губы, сдавив рукой талию. Они сдаются мне не сразу, а когда сдаются, просто наслаждаюсь их мягкостью.
Как и близостью их хозяйки. В последнее время мне мало что нужно для жизни. Мой дом и моя работа угрожают стать абсолютным ее центром.
Сейчас я не могу вспомнить, как жил без своей жены раньше. Просто, твою мать, не знаю.
Может поэтому я как жадный кретин боюсь делить ее с кем-то?
Она может прихватить с собой хоть корзинку котят, если захочет. Куда бы я с ней не пошел, хочу, чтобы она была самой собой.
— Нет никаких правил, — говорю, глядя в ее расстроенное лицо. — Хочешь взять пирожки, возьмем.
— Я думала, в гости не ходят с пустыми руками.
— Ты уверена, что хочешь пойти? — спрашиваю, зная, что она парится этим четвертый день.
Мы можем все откатить. Нам не обязательно идти куда-то сегодня.
— Да, — кивает. — А… она там будет?
— Лю-ба… — предупреждаю, сдавив ее затылок.
— Так будет? — смотрит упрямо.
— Я не знаю, — обрубаю эту тему.
Выпятив маленький подбородок, интересуется:
— Что нового?
Я бы мог сказать, что она скучает по учебе, но прятаться в нашем доме ей пока комфортнее. В городе нет второго ВУЗа, который предложил бы такую же специальность. По крайней мере на том уровне, который бы меня устроил, поэтому наш последний разговор на эту тему закончился скандалом, но две недели назад этот вопрос отвалился сам собой, потому что я в свои двадцать семь разучился, твою мать, пользоваться презервативами.
Это было волнительно.
Это было волнительно для меня, ну а Люба, она… испугалась.
Черт.
Я тоже испугался.
Я ни хрена не знаю о беременностях и о страхах женщин, поэтому уже две недели веду себя, как придурок, не зная, с какой стороны к ней подступиться. Возможно, настал тот день, когда мне не обойтись без совета сестры, потому что все, на что хватает моих мозгов, целовать Любин плоский живот каждый вечер перед сном, как долбаному исправно запрограммированному киборгу.
— Конкретно сегодня? — уточняю.
Рассказывать о сегодняшних посетителях не собираюсь. Она знает ровно то, что ей нужно знать. Я… черт… просто хочу оградить ее от всего. Знаю, что так не может продолжаться вечно, но это может продолжаться до тех пор, пока нужно.
