Слуг в посольстве тоже трясли. Но те молчали как рыбы. Кому ж охота на себя донос писать?
Не были, не знали…
Кухарка честно сказала, что побывал у нее на пару ночей мужчина из местных, ну так ничего страшного. Он дальше кухни и не уходил. Подарочек подарил, вот, платочек, замуж не звал, сказал, могут в любой момент отозвать на фронт… отозвали небось. Время-то какое, мужики себе не принадлежат. А бабам – тем более.
С этой стороны ничего подозрительного не было. Пламенный действительно перемещал войска, да и поди найди там, кто кухарку… того. Попользовал. Все ж по доброй воле!
Тор Вэлрайо растворился, словно кусок сахара в горячем чае. Быстро, бесследно, качественно.
И тор Дрейл с ужасом думал, как он напишет в Лионесс…
А как ему оттуда ответят…
Уцелеет ли он вообще?
О чем-то большем посол даже и не помышлял, выжить бы…
Ее величество Элоиза ошибок не прощала. Тем более – таких.
Анна, Россия
Анна смотрела на монастырь.
Грустно смотрела, понимала, что ничего хорошего ее здесь не ждет, даже наоборот. Ругать будут. Наверняка. Но уйти не могла. Или не хотела? Сама не знала.
Ей очень надо было прийти сюда. Почему-то это было единственно правильным вариантом. Вот и Багира у ворот монастыря. Сидит, смотрит всепонимающими зелеными глазами.
Анна медленно опустилась на одно колено, протянула к ней руку.
– Здравствуй, киса.
Багира с достоинством обнюхала предложенные пальцы. Тереться не стала, много чести, но коротко мявкнула и направилась в монастырь.
Анна пошла за ней.
Откуда-то она знала: кошка ведет ее именно к матушке Афанасии. Дорожка легко стелилась под ноги. Сейчас деревья еще не покрылись листвой, разве что почки набухли, потом они станут пушистыми и тенистыми, а потом облетят. И, наверное, будет здорово шуршать ногами по опавшей листве.
Анна этого уже не увидит.
Жаль, ей всегда нравилась осень.
Вот и матушка. Сидит на скамейке, думает о чем-то, повернулась на звук шагов и улыбнулась. Неловкость, которую невольно испытывала в стенах монастыря Анна (чужое пристанище, чужой бог, не Хелла), тут же исчезла.
Ей рады.
А она…
Анна вздохнула. Ей было тяжело начинать разговор, но это необходимость. Почему-то именно так казалось правильно. Хотелось уйти, или просто промолчать, или… хотелось. Нельзя.
– Здравствуйте, матушка Афанасия.
– Здравствуй, Анечка. Присаживайся? Солнышко-то какое! Одно удовольствие!
Анна кивнула. Присела на теплую деревянную скамейку, погладила ее ладонью. Багира вспрыгнула рядом, улеглась в позу львицы. Голова гордо поднята, уши насторожены. Она чувствовала боль и тревогу Анны, вот и не расслаблялась.
– Спасибо вам, матушка.
– Так вроде и не за что, Анюта? Что случилось-то? Что ты вся такая… как погасшая?
Анна кивнула. Да, эта женщина видела ее до самого нутра. Именно погасшая. Анна искренне старалась улыбаться, радоваться, но…
Давило.
Обдуманное и хладнокровное убийство тем и отличается от самозащиты, что пачкает душу. Ломает ее, корежит, уродует. Одно дело на войне, другое – в мирное время. И человек, который не воевал сам. Поневоле после этого будешь себя плохо чувствовать.
Нет? Ваша душа спокойна после этого мероприятия? Так проверьте ее наличие.
Анна набрала воздуха в грудь. Решиться было сложно, а потому… получилось как получилось. На выдохе.
– Я убила человека.
Матушка Афанасия даже и слова не сказала. Не шевельнулась. Не поменяла положения тела. Так и слушала – внимательно и участливо. Анна опустила голову. Она понимала, после рассказа на нее посмотрят совсем иначе. Она этого полностью заслуживает, и не станет врать себе. Но… Ей не хотелось видеть этот переход от симпатии к отвращению.
Он будет.
И она все увидит.
Но… может ведь у нее быть крохотная отсрочка?
– Этот человек здесь и сейчас… он пытался навредить. – Имен Анна не называла. – У него ничего не получилось. Но в дальнейшем она… он мог представлять серьезную опасность для моего сына. И я решила…
Ивана она не считала за убийство. Там-то все просто, хотели убить ее, промахнулись, получили в ответ. Да-да, именно убить. Даже если морально… Это самозащита. А вот с Цветаевой было именно убийство.
– Я еще раз решила поговорить. Дала последний шанс. Я бы отменила все. Но…
– Но человек решил не прекращать своих попыток, – поняла матушка. – И ты его убила.
Оговорки не остались незамеченными. Но это потом, потом…
– Да.
– Ты жалеешь об этом?
Анна кивнула:
– Я… да, наверное, жалею.
– Человека – или себя? – Вопрос был поставлен остро и жестко. Даже немножечко жестоко. Так, что Анна задохнулась – и не смогла произнести даже слова. За нее это сделала матушка Афанасия. – Ты не убитого жалеешь и оплакиваешь. Тебе себя жалко. Ты пошла на страшный грех, ты ищешь себе оправдания, ты его не находишь. А хочется…
Анна кивнула.
Хочется, все верно.
– В Библии сказано, что это страшный грех. Это верно. Его не замолить, не выпросить прощения.
Голова Анны опустилась еще ниже. Она не плакала, но была близка к этому.
– Я знаю.
– Но ты не думаешь о другом. Грех нельзя замолить? Значит, и начинать не надо.
Анна резко подняла голову.
– Что?!
Матушка Афанасия улыбнулась. И Анна поняла: ее не осуждают. Ее поняли и приняли. Вот такой, как она есть.
– Да, именно так. А ты думала, грехи отмаливать надо? Смешно даже сказать. Вот представь, ограбила ты кого-то, обобрала, предала, к пропасти подтолкнула, убила… да, всякое бывает в жизни. И помчалась в храм, полы протирать? Скажем, воровство десять молитв стоило, а убийство – двадцать? Ты про индульгенции слышала?
Анна кивнула.
Яна слышала. Дешевая попытка деньгами купить себе Царствие Небесное.
– То есть некоторые грехи не отмолить?
– Никогда. Или они останутся с тобой, или ты их исправишь.
– То есть? – Здесь и сейчас Анна не понимала, что от нее требуется. Нельзя ведь оживить Цветаеву? Да и можно было бы… она бы не стала.
– А ты подумай сама. На то Господь и разум дал, чтобы мы от зверей отличались. Есть ведь воровство – и воровство. Если человек с голода булку украл – он виновен?
– Ну…
– А если у него миллионы, а он миллиарды хапает? И то, и другое воровство. А все ж – разное.
