С этим Аня была полностью согласна. И считала, что за первое надо бы накормить и приставить к работе, отрабатывать. А вот за второе… ох!
– Вы хотите сказать, что надо не отмаливать грехи, а исправлять там, где можно?
– Примерно так. Знаешь, ведь когда революция была, война, потом гражданская… знаешь, сколько детей осталось без родителей?
Анна поежилась.
Она знала.
– Был такой Феликс Дзержинский. ВЧК создал, кровь лил, как воду пил. Тогда у них у всех руки были по локоть в крови. Но знаешь… мне иногда кажется, что свои грехи он отмолил. Он целую сеть создал, которая работала ради беспризорных детей. Скольких он спас? Скольких вытащил? И не ждал никакой благодарности, и не получил ее… никогда. Или – получил?
Анна медленно кивнула. Смысл она поняла.
Отнял жизнь – спаси жизнь. Вот и весь тебе сказ. Это не молитвы, не свечки за десять рублей, это настоящее. Когда ты себя отдаешь, все вкладываешь…
Украл?
Ну так сделай что-то для людей! Да хоть детскую площадку построй! Хоть кому помоги! Не церкви, нет! В ней несчастных и обделенных не найдешь, все при месте и при зарплате. А ты людям пользу принеси. Оглянись вокруг, наверняка найдется, кому помочь.
Нет? Не хочется? Не можется и не желается?
Так не обессудь и не жалуйся.
– Я поняла. Спасибо…
– Вот и ладно. Аня, грехов, которые нельзя искупить, – в мире нет. Господь Отец наш, он нас любит и все простит. Только вот… сделает твой сын пакость, а потом прибежит да в глаза лгать будет? Мол, раскаивается он… поверишь?
Анна качнула головой.
– Вот. И не поверишь, и не оценишь, и еще по попе добавишь.
– Как-то так, – пожала плечами Анна. Хотя в жизни бы сына и пальцем не тронула.
– И здесь то же самое. Не лицемерие требуется, а правда. Сделал подлость? Или ты ее отработаешь, или она к тебе вернется. А не к тебе, так к твоим детям.
Анна поежилась.
– Я такие истории знаю. И не одну… Была у меня знакомая. Вот дед ее как раз в ЧК работал. Сколько уж он людей погубил безвинно, сколько крови пролил – не ведаю, но жили они всегда очень богато. И поверь, побаивались их семью не просто так.
– И что с ними потом случилось?
– Ничего. Нет их. Ни семьи, ни рода. И это было больно. А кричи не кричи… Может, если бы она сообразила, что надо делать, начала бы хоть как-то грехи исправлять… да не на церковь жертвовать, не коленки протирать в храме или там лбом из пола плитку выбивать, а постаралась найти кого из пострадавших от ее деда… Или просто… да хоть бы и ребенка из детского дома взяла. Глядишь, и повернулась бы судьба другим концом.
– Понимаю…
– Или другой случай. Среди наших прихожан есть женщина. Она одинока. Вообще… ни семьи, ни детей, ни родных, ни близких. Никого. Так она всю жизнь на кошек и собак бездомных положила. Подбирает их, лечит, пристраивает.
Анна оценила.
– Не так давно у нее инсульт случился. При других обстоятельствах валяться бы ей – никто бы до смерти не нашел. А тут же каждая минута ценна.
– Но ведь с ней все хорошо? – почему-то спросила Анна.
– Да как тебе сказать. У нее как раз дома три кошки было, две собаки… они такой гвалт подняли, что соседи мигом прилетели. Сначала стучали, потом поняли, что неладно, «Скорую» вызвали, на балкон перелезли, дверь открыли – люди у нас добрые, какую бы грязь ни лили политики. Притащили в больницу, там госпитализацию требуют. А как зверей одних оставить? Она в слезы… тут и пасьянс сложился. В больнице как раз девчушка лежала – на них с ребенком муж сорвался. Пьяный в лоскуты, ей идти некуда, она детдомовская, сына прикрывала, так ей самой досталось. Чудом пьяного мерзавца оттащили. Врач подумал да и предложил им пока такой вариант. Одна от инсульта оправляется, вторая у нее живет с сыном, за животными смотрит, ну и готовит чего, приносит…
– И? – Анна слушала, как сказку со счастливым концом.
– Сейчас они втроем животных пристраивают. Бабушка, дочка и внук.
– А…
– Мужа посадили. Квартира на него была, там свекровь, конечно, распорядилась. Но им этого и не надо. Им втроем хорошо. Может, и не по крови, но у них семья
[12].
– Это хорошо, – искренне улыбнулась Анна.
– Это жизнь. В которой все расставляется на свои места. Рано или поздно, так или иначе. Ее не подкупишь, не упросишь. Можно только сделать свой выбор и отвечать за него. От начала и до конца. Принимать все последствия и осознавать, что это – твое. Не кара небесная, нет. Ты, своими силами, словами, руками, на себя беду накликала. Не кто-то другой постарался…
– Дед, к примеру?
– А ты считаешь, можно в грязи жить и чистым быть? Может, и можно. Не спорю. Но не знать она не могла. Не слышать, не видеть, не понимать… просто так ей удобнее было. Отвернуться… а в незащищенную спину так легко ударить.
Анна задумчиво кивнула:
– Мне мои грехи долго замаливать.
А то, что отец натворил, и того дольше. Петер ведь власть любил… и Аделина. Любили, но меры не знали и страха не ведали.
Или она их уже в чем-то замолила? Оплатила?
Мучительной смертью в Зараеве… пресекшимся родом.
А боль и отчаяние отца, рядом с которым гибли его родные и любимые? А он ничего не мог сделать, только понимать, что он всему виной?
Страшно это.
Несколько минут осознания, которые стоят целой жизни. И безнадежность. Или осознание пришло раньше? Только Петер гнал от себя эти мысли, понимал, что не выпустят, не пощадят, но старался не думать?
Анна не знала. Теплая ладонь легла ей на волосы, погладила.
– Все будет хорошо девочка. Любые грехи можно искупить, но дорога вокруг Земли начинается с первого шага.
– Д-да…
– Главное, не откладывай. Ни к чему.
Анна кивнула.
И разревелась. То ли от облегчения – ее не оттолкнули. То ли от боли. Страшной, мучительной, выворачивающей внутренности…
Память умеет наносить раны пострашнее ножевых. Те заживают. А память…
Она не уходит никогда. Она стоит рядом, она заглядывает в глаза, она нашептывает в уши по ночам, она ворожит над снами…
Ты можешь обманывать себя и приказывать не думать. Но рано или поздно, так или иначе, она возьмет свое…
Анна рыдала в голос, и матушка Афанасия гладила ее по голове. Так, как должна была утешать своих дочерей Аделина Шеллес-Альденская. Несчастная дуреха, которая променяла семью на власть. Искренность на пустоту и мишуру.
