– Если честно, я и до сих пор иногда об этом подумываю. Правда. Хочу, чтобы ты знал.
Что-то жжет в горле. И щиплет глаза. Мир расплывается. Уоллас убирает ладонь с живота Коула и растягивается на земле рядом с ним. Травинки колют затылок, в волосы забиваются комья земли. От Коула пахнет океаном. По крайней мере Уолласу кажется, что именно так должен пахнуть океан.
– Это ты просто от одиночества, – говорит он.
– Нет. А может, и да.
– Я тоже думал об этом, долго думал. А потом перестал.
– Почему?
В небе висят толстые белые облака. С запада налетает прохладный ветер, проводит рукой по траве, и та что-то шепчет ему в ответ. По заболоченной заводи бродят цапли, теребят травинки в надежде найти жука или снулую рыбку.
– Да как-то надоедает постоянно мысленно ныть об одном и том же.
Уоллас произносит это шутливым тоном, но Коул не смеется.
– Тут еще и твой парень объявился. Как бы ты сам поступил?
– Да, наверное, ты прав, – произносит Коул.
– Знаю, ты сказал, что думал об этом, только чтобы сделать мне приятно. Ты решил, что мне нужно это услышать. Но это не так.
– Не в этом дело.
– Думаю, именно в этом, Коул. Ты по натуре слишком чувствительный, – слышно, как у берега плещется вода, но, когда лежишь, самого озера не видно. На траве недвижимо застыли серые гуси. – Говоришь людям всякое из жалости.
– Не знаю, – отзывается Коул. – Может, ты и в этот раз прав.
– Ты правда хочешь, чтобы я сегодня пришел?
– Да.
– Ладно, – соглашается Уоллас. – Я буду.
Коул вздыхает с облегчением, и Уолласу кажется, что воздух, вырвавшийся из его легких, давит на него. На ужине он увидит друзей. Увидит Миллера. И не будем забывать о той незнакомке из альпинистского кружка. Она представляется ему высокой, стройной, загорелой, со светлыми волосами и очень дорогими зубами. Голос у нее, должно быть, певучий, а разговаривая, она сыплет грубоватыми остротами, отчего кажется только более интересной.
Но Коулу нужно, чтобы Уоллас был там. Он идет не для того, чтобы увидеть Миллера. Не для того, чтобы стать посмешищем. Он идет ради друга. Чтобы помочь Коулу все это пережить. И все же от мыслей о Миллере – вернее, от перспективы его увидеть – слегка потряхивает.
– Мы только обо мне и говорим, – спохватывается Коул. – Я даже не спросил, ты-то как.
– Ты о чем?
– Ну, о твоем отце. О том, что ты подумываешь бросить аспирантуру. Как ты сам вообще, нормально?
Поначалу его слова Уолласа озадачивают, но вскоре он вспоминает: ну конечно, вчера, пока они с Миллером были в туалете, Эмма всем разболтала об отце. А значит, ему снова придется оправдываться за то, что его горе принимает такие странные, непривычные другим формы. Он вовсе не чувствует себя раздавленным. В теле словно образовался длинный узкий канал, ведущий от макушки до пяток, – еще одна система кровообращения – и по нему постоянно циркулирует некая холодная субстанция.
– Все в порядке, – наконец находится он. Коул переворачивается и смотрит на него.
– Точно?
– Да, – кивает он. – Просто вчера меня немного допекли, вот и все.
– Кто допек? Дьяволица?
– Нет. Кое-кто из ребят в лаборатории испортил мой эксперимент, и я сорвался, – Уоллас натянуто улыбается. В этой его улыбке нет ни грана тепла. Вскоре он уже снова рассматривает облака.
– Я очень надеюсь, что ты не бросишь аспирантуру, – говорит Коул. – Что ты останешься. Ты нужен мне.
– Да вряд ли я брошу, – отзывается Уоллас. – У меня нет никаких навыков для жизни во внешнем мире.
– У меня тоже.
– Но иногда очень хочется в него попасть – в смысле, во внешний мир. Найти настоящую работу, зажить настоящей жизнью.
– У Винсента есть настоящая работа, и посмотри, до чего она его довела.
– По-твоему, дело в этом? – спрашивает Уоллас. – Думаешь, это из-за работы он зарегистрировался в гейском секс-приложении? Или есть какая-то более глубокая причина?
– Я думаю, мой парень пытается мне изменить, вот что я думаю. А еще я думаю, что мой друг должен остаться в аспирантуре и не выбрасывать свою жизнь на помойку.
– Убедительно.
– Согласен, – отзывается Коул то ли в шутку, то ли всерьез. Уолласу хотелось бы увидеть в медленном движении облаков какие-то знаки, предзнаменования, но для этого нужно верить в высшую силу, в предопределенность жизни. На темной воде лежат тени. Ветви деревьев, растущих на полуострове, больше не колышутся, ветер стих. В чем именно Коул пытается его убедить? В том, чтобы он не бросал аспирантуру, или в том, чтобы пришел на вечеринку? Он вроде и так уже решил остаться. И прийти на вечеринку.
Уоллас переворачивается на живот и упирается подбородком в сложенные руки. Поодаль простираются футбольные поля, высятся корпуса общежитий. Тянется аккуратный зеленый газон, обнесенный белой оградой, торчат желтые таблички. А еще дальше сереет громада спортивного комплекса. Где-то там, возле стадиона, блуждают люди, пьяные то ли по случаю матча, то ли по случаю субботы. Футболка задралась у Уолласа на пояснице, и солнце печет кожу, оставляя багровые ожоги. Коул глухо бормочет, уткнувшись в землю, словно надеется, что она поглотит его слова.
– Если Винсент меня бросит… даже не знаю, что я буду делать, – говорит он. Признаваться в таком можно только, глядя в сторону, как бы между прочим, тем непринужденным тоном, каким люди обсуждают мебель. Такие вещи всегда произносят, посмеиваясь и пожимая плечами. Это единственный способ выразить свою боль, страх, что гнездится в самом нутре, в самой сердцевине того, кто ты есть, чего хочешь и в чем нуждаешься. В первую минуту Уоллас едва не поворачивается к Коулу, чтобы его утешить. Но все же не делает этого. Не то чары разрушатся и Коул мгновенно уйдет в себя. В голосе его звучат влажные нотки – капли дождя на оконном стекле.
– Этого пока не случилось, – говорит Уоллас. – А если бы случилось, ты бы знал, что делать.
– Нет, Уоллас, я правда не знаю.
– Знаешь. Ты бы попытался выстоять. Но этого еще не случилось.
– Попытаюсь. Что толку пытаться?
– Потому что так нужно. Нельзя прекращать пытаться.
– А что, если все уже произошло, просто я этого еще не понял?
– Ты бы понял. Не сомневайся.
– Откуда ты знаешь?
– Потому что знаю тебя.
– А что, если ты меня совсем не знаешь?
– Ой, хватит разыгрывать мировую скорбь, – говорит Уоллас. Нечего прикидываться загадочным угрюмым типом, когда твоя личность видна всем как на ладони. Коул живет, как те толстые рыбы, что зимой снуют в воде под слоем льда, блестя чешуей и демонстрируя светлые брюшки. Скорбеть для него примерно так же естественно, как для Уолласа совершать решительные поступки.
