– Не начинай, – говорит она.
– Где он? Что происходит? Могли бы и ваши проблемы обсудить.
– Что касается Тома, он решил остаться дома, – отвечает она. – Прямо стихи, а? Что касается Тома, он решил остаться дома и почитать книжку, потому что ненавидит нашу компашку. – Слова ее и правда звучат, как какая-то песенка. Эмма отодвигает стул и встает. Уоллас следует за ней в кухню. Там они подходят к задней двери и выглядывают во двор, где все уже развалились на фланелевых одеялах. Ингве включил увивающую ветви высокого дерева гирлянду, и двор, раскинувшийся под низким черным небом, теперь залит очень мягким, очень белым светом. В руках у всех банки и бутылки с пивом. Из динамиков играет гитарная музыка, вроде какой-то фолк – наверное, Дилан, – думает Уоллас. Ингве лежит на спине, Лукас положил голову ему на живот. Вид у них глупый и влюбленный, но Ингве никогда себе в этом не признается, просто не сможет. Инид и Нэйтан сидят рядом, объединенные общей печалью, которой никогда не смогут дать выход, потому что это разрушит их отношения: Ингве в любом случае выберет Лукаса, а Лукас – Ингве; им даже озвучивать этого не нужно, все понятно и так. Подобное доверие может существовать лишь в тишине, – понимает Уоллас. Заговоришь – и слова все испортят.
– Вот бы эти двое уже сошлись, наконец, – замечает Эмма. – У меня от них мигрень начинается.
– Да уж. Но, по-моему, это очень мило.
– Чтобы тебя вот так задвигали?
– Никто никого никуда не задвигает. Они оба все там же.
– Как скажешь, – бросает Эмма, обнимает его со спины и прижимается всем телом. Уоллас не вполне понимает, кого из них она хочет успокоить – его или саму себя, должен ли он от ее близости стать сильнее, или она сама напитаться от него жизненной энергией.
– Том нас не ненавидит, – говорит он. – Не может такого быть.
– Ненавидит. Уверена, что ненавидит. Он после каждой тусовки неделями на меня дуется. И разговаривать отказывается. Вот вернусь сегодня домой, и он таким холодом меня окатит.
– Но почему?
– Он считает, что я постоянно ищу запасной аэродром.
– А это правда?
– Может быть, – признает она. – Но разве не все мы так поступаем?
– Может быть, – кивает он, и они смеются.
– Думаю, поэтому все так на тебя окрысились. Потому что ты сказал это вслух. Просто взял и сказал. Что хочешь бросить аспирантуру. Разрушил иллюзию, за которую все мы цеплялись. Что вся наша жизнь вот так и пройдет и что это очень хорошо.
– Но у нас, правда, хорошая жизнь, – Уоллас крепче обнимает себя ее руками. И забрасывает ноги на стоящий впереди стул. Эмма целует его в волосы, потом в ухо. Она его простила. Можно расслабиться.
– А я вот в этом не уверена. Иногда кажется, что у меня есть все, о чем я мечтала. Исследования. Стабильность. Учеба. Но порой я так несчастна, что плакать хочется.
– И я тоже.
– Мне кажется, у всех так. Мы все тут охрененно несчастны. Но услышать, как кто-то произносит это вслух… Это все равно, как если бы ты начал богохульствовать в церкви.
– В церкви?
– Да брось, ты меня понял. Ты заговорил – и я сразу: «О, нет, о, нет!» Сначала мне обнять тебя захотелось. Потому что на меня тоже иногда такое накатывает. А потом придушить, чтобы заткнулся и не заставлял нас всех об этом думать.
– Разница в том, – рвется у Уолласа с языка, – что у тебя есть возможность об этом не думать. Его несчастье вовсе не уникально. У всех случались неудачные эксперименты, испорченные опыты. Ингве как-то на второй год обучения не смог вырастить кристаллы, потому что неверно рассчитал концентрацию калия в буферном растворе. А Миллер однажды уничтожил в своей лаборатории популяцию бактерий, которая уже лет двадцать переходила по наследству от аспиранта к аспиранту. А все потому, что вытащил из морозильника где температура была -80 °C, сразу весь контейнер и потратил все бактерии на порцию нерабочей вакцины. Был еще случай, когда Эмма забыла загрузить на университетский сервер последние полученные данные, а ее ноутбук сломался, да так, что восстановить ничего не удалось, и пришлось заново проводить эксперимент, на который она потратила несколько недель. А Коул как-то раз вылил в канализацию кислоту и попытался смыть ее хлоркой, после пришлось эвакуировать весь четвертый этаж. У всех случались ситуации, когда что-то шло не так, и приходилось задавать себе вопрос, действительно ли ты хочешь тут остаться. Едва ли не каждый день приходилось решать, такой ли жизни ты хочешь, и каждый раз они отвечали: да, такой, именно такой. Но все это были привычные несчастья, подстерегающие каждого на пути становления кем-то значимым. Несчастья, с которыми можно смириться, потому что они неизбежны. Однако существуют и другие несчастья. Те, что исходят от людей.
Может, вот что Дана пыталась ему сказать? Что он не единственный, кому порой приходится туго? Что у него нет монополии на несчастье? Но это другое. Так ему хотелось ответить ей тогда, то же он готов повторить и сейчас. Это другое. Как ты не понимаешь? Это разные вещи.
Он мог бы попытаться объяснить это Эмме. Вполне мог бы. Но он отлично знает, что будет дальше. Уоллас расправляет плечи. Если бы он попытался рассказать ей об этом, она бы лишь покачала головой. Отвергла бы его пояснения. Сказала бы, что он просто себя жалеет, что никакой он не особенный. И что не он один порой чувствует себя в лаборатории самозванцем. И, наверное, доля правды в этом есть. Но эта доля правды для него особенно опасна. Ни один из них не понимает, что им со временем станет легче, а его несчастье будет лишь менять форму. Эмма скажет: «Ну-ну, Уолли, держись», – улыбнется и обнимет его. И будет любить его и изо всех сил стараться понять. Ему же останется лишь принять это и промолчать. Она почувствует, что что-то не так, начнет допытываться, но он ее разубедит. И все вернется на круги своя, они заживут дальше, как будто ничего и не случилось.
– Понятно, – говорит Уоллас.
Возвращается Миллер с пивом и блюдцем претцелей. Эмма отмахивается от него, Уоллас тоже качает головой.
– Отнесу-ка я всем кофе, – говорит она. – Помоги мне.
Уоллас берет поднос, на котором расставлены разношерстные кружки с логотипами футбольных клубов. Есть среди них и та, красивая, вишневого цвета, которую он как-то преподнес одному из парней во время обмена подарками. А сам в ответ получил маленькую резиновую уточку и со смехом продемонстрировал ее друзьям. Почему-то кажется, что с тех пор сто лет прошло.
На улице стало еще прохладнее, небо над забором окрасилось в темно-синий цвет. Вдали сияет огнями здание Капитолия, все какое-то белое и прозрачное, словно мираж. Уоллас расставляет чашки на стоящем во дворе столике из деревянных ящиков. Эмма приносит кофейник, сливки и сахар. Затем Уоллас садится на край одеяла, Миллер устраивается рядом с ним. Эмму это нервирует, но в итоге она занимает место прямо перед Уолласом, и он обвивает ее руками.
