– Иисусе, Рик, это что вообще?
– Я обещаю, мы соотнесемся с этой историей. Надо потерпеть. По получении этого сообщения морзянкой дантист на больничной койке впадает в такую депрессию и такое отчаяние, что перестает шевелить губой, хотя бы и слабо и жалко, чтобы подать сигнал жене, даже когда та выстукивает на губе «я тебя люблю». И прекрасная жена воспринимает это внезапное отсутствие губного шевеления как знак того, что физическое состояние дантиста ухудшилось, и тоже впадает в отчаяние, каковое усугубляет ее психологическое состояние в плане сексуально-маломерного невроза, и она оказывает все меньше и меньше сопротивления частым и неуклюжим сексуальным заигрываниям злонамеренного белокурого психотерапевта, многие из которых имеют место в больничной палате дантиста, пока дантист лежит тут же, беспомощный и бесчувственный.
– Белокурого? Белокурый психотерапевт?
– Ответ утвердительный.
– Почему у меня от этой истории мурашки по коже?
– Это значит, что ты уже реально с ней соотносишься. Просто интуитивно.
– Что это вообще значит – интуитивно?
– Здесь конец тропы. Ну что, рванем во внутреннюю глушь? Чую, то, что мы ищем, что бы это ни было, лучше искать во внутренней глуши. В сердце Пустыни, Линор. Что скажешь?
– Давай вернемся тем же маршрутом. У меня нос болит. Мы явно теряем время. Так я хоть на озеро посмотрю.
– Господи, озеро, опять. Озеро – это всего лишь кучка рыбаков, удящих черную рыбу. Сдалось тебе это озеро.
– Рик, почему ты так потеешь? Здесь жарко, но не настолько же. Ты в порядке?
– …
– Рик, я спросила, в порядке ты или нет.
– Может, это просто следствие попытки рассказать сложную и психологически запутанную историю в свете твоей полной бесчувственности, сука!
– Что?
– Прошу прощения.
– Как ты меня назвал?
– Пожалуйста, забудь, что я что-то сказал. Пойдем назад вдоль озера.
– Нам реально надо поговорить, остолоп, и немедленно.
– Доверься мне.
– Да что мы тут вообще делаем? Энди был прав.
– Разве я не заслужил доверия?
/д/
– Не нравится мне все это, – говорил Ланг. Он сидел на корточках на носу, уперев локти в колени и глядя в бинокль. – Просто вот, старик, ни одной аленькой капельки не нравится.
Обстат вынул две печеньки «поп-тартс» из обертки и бросил ее в озеро.
– Ну хоть они на секунду остановились, – сказал он с набитым ртом. – У меня руки бляцки затекли, Встангер.
– Что-то происходит, – сказал Ланг. – Навозный жучонок что-то задумал.
– Что он делает?
– Дело не в том, что он делает. – Ланг упер седалище в перекладину. – Дело в том, как глядит Линор, вот.
– Как она в этом платье на такой жаре – вот что мне интересно, – сказал Обстат живо. – У нее появилась потная галочка на груди? Обожаю эту галочку.
– Отъебись, – сказал Ланг.
– Эй, Встангер, ты сказал, я смогу глянуть на ноги, и на галочку, вдруг уже есть галочка?
– Хватит ныть, Нил, черт тебя дери, – сказал Ланг зло. Глянул на Обстата, который глядел на него и пережевывал. Ланг закатил глаза. – На вот. Гляди, раз приспичило, только дьявольски быстро. – Он передал бинокль Обстату и потер лицо.
Обстат пырился в окуляры. Ланг видел, что на бинокле оставалась начинка «поп-тартс».
– Господи Иисусе, это любовь, – прошептал Обстат. – Вот оно. Мама.
– Я же сказал, не выражайся так насчет Линор.
– При чем тут Линор? Я о вон той абсолютно невероятной лапуле под солнечным зонтиком, мимо которой только что прошли Линор и коротышка с двойным подбородком.
– Прошли мимо? – Ланг распрямился. – Куда они идут?
– Они просто развернулись, кажись. Идут назад той же дорогой, видимо. – Обстат все еще целил в красотку в черном купальном костюме и под зонтиком.
– Развернулись? Ну ёб. Давай сюда эту хрень.
Обстат глянул поверх окуляров, обиженно.
– Эй, – сказал он. – Ну слушай. Хватаешь меня за задницу, тащишь сюда, сажаешь в тупую лодку и заставляешь грести, пока сам пробуешь читать по губам, и стервенишься насчет Линор и не даешь мне выразить мои чувства – мог бы хоть дать позырить немного.
– Слушай, ты, черепушка, – сказал Ланг. Выдернул бинокль из Обстатовых рук и обозрел черный краешек Пустыни. – Капец, они возвращаются, – сказал он. Обстат в панике догрызал остатки печенья. – Мне это все вообще не нравится, – повторил Ланг. Потянулся и выбил печенюху из руки Обстата в воду.
– Эй! – сказал Обстат.
– Греби! – заорал Ланг. Люди в других лодках обернулись. Ланг вернулся на нос, сел на корточки. – Разверни сволочь и давай греби обратно. – Он снова глянул в бинокль, а Обстат, пробрюзжав что-то, взялся за тяжелые весла.
– И заворачивай уже к берегу, – сказал Ланг, сделав короткую паузу, чтоб опять глянуть на действительно реально невероятную женщину, ту, в купальнике. – Чем ближе к берегу, тем лучше.
/е/
11 сентября
– Ну так что ты о себе возомнил, Концеппер? – спросил Слотник, то закидывая ногу на ногу, то, наоборот, расположившись на двухместном диванчике.
Гостиная припахивала гарью. Концеппер сидел в мокрой одежде, его бил озноб, черные шнуры горелых волос веером торчали из головы; в руках – пучок жестких черных перышек.
– Что я могу сказать, Дон? – сказал Концеппер.
– Чудный вопрос, Монро, – сказал Слотник, глянув на Эвелин, которая, в новом сухом халате на голое тело, глядела на свое отражение в темном окне гостиной и примеряла парики. Слотник развернулся к Концепперу: – Да, что ты можешь сказать, мой друг в мокрой смятой одежде и с пахучей курчавой головой? Что может сказать вселенная, когда мои якобы добрые и уважаемые соседи тайком боготворят моих детей, а мой якобы добрый друг и коллега трахает мою жену, пялит и дрючит объект всякой моей не связанной с работой мысли и пытается мою жену умыкнуть, у меня, хотя она мне по праву принадлежит. – Он уставился на Концеппера. – Что тут скажешь, Монро?
– Дон, ты поднял немало любопытных вопросов, – сказал Концеппер. Взглянул на лестницу и увидел две пары ножек в пижамках, детских, – дети Слотников стояли на верху лестницы и слушали, и, может быть, сосали пальчики.
– Все, что я хочу знать, это что ты о себе возомнил, – сказал Слотник, то закидывая ногу на ногу, то наоборот и побренькивая разомкнутыми наручниками. – Потому что, это тебе для информации и протокола, возомнил ты о себе в самый последний раз. Это конец. Он настал.
Концеппер ухмыльнулся холодно, затем криво.
