– Ну так почему ты не можешь поговорить, не прикидываясь, будто разговор – что-то другое, Рик? Меня это сильно беспокоит.
– Но, видишь ли, жена не может столько прятаться, она осознаёт, что, какой бы физической связи ни жаждала ввиду катастрофически слабой Я-сети, они с дантистом связаны куда глубже и куда сложнее, и, да, в каком-то смысле даже и куда ублажительнее и трехмернее, на уровне психологии, и оттого она мчится в больницу, расшвыривает медсестер и санитаров, врывается в палату дантиста-теоретика и в ужасе видит, как дантистов брат, склонясь над лежачим дантистом, приступает к удалению дантистовой верхней губы бойскаутским ножом.
– Ну конечно, чего уж тут.
– О чем, как выясняется, попросил дантист. В чем, учитывая контекст, восприимчивый читатель, разумеется, находит пищу для ума. Ну и вот, жена кричит, и прежде расшвыренные медсестры и санитары врываются, и спеленывают брата – юриста по недвижимости, и выносят его прочь, и болезненно прекрасная женщина положительно падает на покоцанную верхнюю губу дантиста, старается унять кровотечение и спасти губу, лягает приближающихся врачей, вновь и вновь выстукивает по запекающейся крови, что любит дантиста, что виновата, умоляет ее простить. И сквозь боль беспомощный дантист чувствует ее стук, и дантистово сердце почти разрывается, и хотя он знает, что ничего хорошего из этого не выйдет, поскольку ее жалкий невроз вскорости, он это знает, вновь подтолкнет жену к посторонним связям, он ее прощает, прощает, и шевелит губой, вяло и слабо, чтоб она знала, что он ее простил, но только сердцещемяще вялое привычное губное шевеление теперь, конечно, скрыто потоком крови после попытки ее ампутации, и жена не видит этого шевеления, как бы исступленно беспомощный дантист ни пытался шевелить губой, и оттого жена, не добившись зримых результатов, в итоге выходит, шатаясь, из палаты дантиста, отягощенная отчаянием, ужасом и чувством вины, и сразу же отправляется по магазинам.
– По магазинам?
– …
– По магазинам?
– Линор, глянь вон туда. Что это за блик, там, на воде? Это солнечный блик от бинокля?
– …
– Господи боже, это он. Линор, что происходит?
– …
– Это он. Это Ланг, в лодке. Они гребут сюда. Они следили. Линор, что кричит Ланг? Это Ланг, который кричит?
– Рик, я всё объясню…
– Вообще не проблема. Погоди-ка… Надо мне поспешить.
– Это что такое?
– Это наша связь, Линор. Я тебя прощаю.
– Наручники? Ты собираешься простить меня наручниками, на которых написано «Пещера подчинения Бэмби»?
– И… болезненно прекрасная женщина той же самой ночью возвращается в больничную палату дантиста с романом «Мактиг». Приходит в ночи к оцепенелому дантисту и выстукивает. Выстукивает финал «Мактига». Кульминацию книги. С тобой когда-нибудь случалась кульминация «Мактига»?
– Рик, ты только успокойся.
– Кульминация в том, что Мактиг, дантист, прикован наручниками к трупу злейшего врага, Маркуса Шулера, посреди пустыни.
– Пустыня? Наручники? Трупы? Вот блин. Энди! Энди!
– Энди? Нет, Шулер.
– Рик…
– И пока она это выстукивает, нежнее нежного, стараясь не причинить ему боли большей, чем уже причинила, она глядит на дантистово недвижное лицо и видит, как одинокая слеза нарастает на почти что сомкнутом снотворным глазу, устремляется вниз по щеке и безмолвно поглощается хлопковой повязкой. Женщина тоже рыдает, беззвучно… И достает наручники, приобретенные с большими финансовыми и репутационными издержками… и… соединяет себя… с запястьем дантиста-теоретика, его бездейственным запястьем…
– Ты что делаешь? А ну пусти!
– …И отлично смазанные… наручники делают щелк.
– Иисусе, Рик. Вот оно. Ты сейчас же снимешь эту штуку. Ты меня отпускаешь. Я говорила, ненавижу все эти пытки и муки, но тебе все равно! Ты больной!
– Пытки и муки? Линор, я тебя прощаю.
– Что́ ты прощаешь, бога ради? На помощь! Энди! Нил!
– Линор!
– Черт подери, Рик, вот оно. Никаких разговоров. Я хотела поговорить, я сказала: Рик, давай поговорим, – но нет, и отлично, забудь, извини, но вот оно.
– Мой центр, моя референция, теперь мы соединены! В отвержении и подчинении! Наши тела – пустая шелуха!
– Надеюсь, у тебя есть ключ. Боже, Энди, глянь, есть ли у него ключ.
– Что тут, на хер, происходит?
– Ты не видишь? Он нас с ним сковал!
– Слушь, ты, сардель, выблевывай ключ, или тебе жопа в два прихлопа.
– Ты уволен, Ланг! Освобожден от должности!
– На хрен такую должность. А ну отпусти мадемуазель.
– Линор, мы вместе скукожимся внутри нашей шелухи. Мы истечем собой в небо. Понимаешь?
– Встангер, он плачет? Засраныш плачет?
– Нил, заткнись.
– Рик, прошу, не надо. Давай просто поговорим. Не надо сидеть на песке и плакать. На тебя все смотрят. Давай встанем.
– Мы соединимся в свете небесном, Линор. Ты видишь свет небесный? Всякий восход и закат напитаются из наших вен. Нас рассеет повсюду. Мы будем всем. Мы будем гигантские.
– Бляцкая мелодрама.
– Нил, заткнись.
– Самые-самые.
– Слушай сюда, Эр-Ка, давай ты встанешь прямо, мы переговорим, и ты отомкнешь эту херню.
– Она прикована, к трупу, в Пустыне. Ты разве не видишь… иронии?
– Встангер, хочешь, я вмиг сюда копа приведу?
– Не будь она трехмерной, она не попалась бы! Ты понимаешь? Трехмерная шелуха!
– Линор, я думаю, у старины Эр-Ка из колоды выпали кое-какие карты.
– Рик.
– Вот где мы будем. Настолько неимоверны будем мы, что накормим собой целое небо! Ты понимаешь? И чья это вина в конечном итоге?
– Эу, Рик, ты чего? Здесь нет вообще ничьей вины.
– Именно. Именно. Это ничья вина. Мы все согласны.
– Рик…
– Линор, золотце, куколка, я от тебя без ума. Пусть хоть все знают. Я от тебя без ума как от личности. Эр-Ка может вешать на тебя любое дерьмо. Теперь ты моя. Пусть весь мир узнает. Эй, вы все! Я без ума от этой мадемуазели!
– Мы в небе. Мы тебя не слышим.
– Отъебись, Эр-Ка. Слушай, Линор, я сейчас возьму и просто разорву эту бляцкую цепь. Лады? Думаю, у меня получится. Я разрывал такую херню и раньше.
– Давай, Ланг, попробуй. Давай, вперед, пробуй, сам увидишь, что будет!
– Линор, лады?
– …
– Ты готова?
