ЛИНОР: Пристяжные ремни на кресле – они не пациентов на гусеницах защищают, да? Они защищают ваше горло от неожиданной атаки где-то по тридцать раз в день, верно?
ДЖЕЙ: Вы злитесь.
ЛИНОР: Я хренею. Чистое, никем не навязанное охренение. Интересную – кому?
ДЖЕЙ: Кого она могла бы заинтересовать?
ЛИНОР: А эта фигня что значит?
ДЖЕЙ: Прорывом пахнет уже не так сильно.
ЛИНОР: Ну слушьте.
ДЖЕЙ: Да?
ЛИНОР: Предположим, Бабуля вполне убедительно говорит мне, что в моей жизни реально есть только то, что может быть о ней сказано?
ДЖЕЙ: А эта фигня что значит?
ЛИНОР: Вы злитесь.
ДЖЕЙ: У меня есть, вы знаете, кнопка катапультирования. Я нажму кнопку под этим ящиком, вот здесь, и вы с криком катапультируетесь в озеро.
ЛИНОР: Вы, наверно, худший психотерапевт всех времен и народов. Почему вы никогда не даете мне продолжить мысль?
ДЖЕЙ: Простите.
ЛИНОР: Что, я для этого здесь, да? Для этого я плачу вам примерно две трети всего, что зарабатываю, да?
ДЖЕЙ: Я польщен и пристыжен, одновременно. Вернемся к бабушке и жизни, которую рассказывают, а не живут.
ЛИНОР: Верно.
ДЖЕЙ: Верно.
ЛИНОР: Так что это значит?
ДЖЕЙ: Самым искренним образом прошу, скажите мне.
ЛИНОР: Ну, понимаете, кажется, дело не совсем в том, что жизнь рассказывают, а не проживают; скорее речь о том, что житье и есть рассказывание, и со мной не происходит ничего, о чем не рассказывают или о чем нельзя рассказать, и, если так, в чем разница, зачем вообще жить?
ДЖЕЙ: Я правда не понимаю.
ЛИНОР: Может, это просто бессмыслица. Может, это просто абсолютно иррационально и глупо.
ДЖЕЙ: Но, очевидно, вас это беспокоит.
ЛИНОР: Вы весьма проницательны. Если во мне нет ничего, кроме того, что обо мне можно сказать, что отличает меня от той женщины в истории, которую прислали Рику, ну, женщины, которая ест нездоровую пищу, набирает вес и во сне расплющивает ребенка? Уже ничего не отличает. И то же самое со мной, вроде как. Бабуля говорит, что хочет показать мне, будто жизнь есть слова и больше ничего. Бабуля говорит, слова могут убивать и созидать. Вообще всё.
ДЖЕЙ: Звучит так, будто у Бабули перепутались шарики и ролики.
ЛИНОР: Ну нет же. Она не сумасшедшая и точно не глупая. Просто учтите. И еще, штука вот в чем: если она воздействует на меня словами, если она может заставить меня вот так себя чувствовать, и воспринимать мою жизнь как весьма продолбанную и лишенную чего-то большего, и сомневаться в том, являюсь ли я собой, если я вообще есть, как бы дико это ни звучало, если она делает все это, просто говоря со мной, просто словами, что это говорит о словах?
ДЖЕЙ: «…Сказала она, используя слова».
ЛИНОР: Ну так именно. То-то и оно. Линор согласилась бы на все сто. Вот почему меня иногда бесит, что Рик все время хочет говорить. Говорить-говорить-говорить. Рассказывать-рассказывать-рассказывать. Когда он рассказывает истории, так хоть без обмана и ясно, где история, а где нет, верно?
ДЖЕЙ: Чую запах.
ЛИНОР: Думаю, отвергать теорию подмышки вот так с порога не стоит.
ДЖЕЙ: История без обмана, а жизнь нет?
ЛИНОР: История кажется честнее, почему-то.
ДЖЕЙ: Честнее – значит ближе к истине?
ЛИНОР: Чую ловушку.
ДЖЕЙ: А я чую прорыв. Истина в том, что нет никакой разницы между жизнью и историей? Но жизнь притворяется чем-то бо́льшим? Но на деле она не больше?
ЛИНОР: Я бы убила ради душа.
ДЖЕЙ: Что я говорил? Что я говорил? Я говорил, что гигиеническая тревожность – это что?
ЛИНОР: Согласно кому?
ДЖЕЙ: Я могу вас катапультировать. Не сбивайте меня настолько неприкрыто. Согласно мне и моему истинно великому учителю, Олафу Блентнеру, первопроходцу в области исследований гигиенической тревожности…
ЛИНОР: Гигиеническая тревожность есть идентичностная тревожность.
ДЖЕЙ: Воняет прорывом – хоть топор вешай.
ЛИНОР: У меня бывали и расстройства пищеварения, так что не надо…
ДЖЕЙ: Заткнитесь. Иными словами, сравнение реальной жизни с историей заставляет вас чувствовать гигиеническую тревожность, она же тревожность идентичностная. Плюс то, что восхитительно милая и любезная Линор-старшая, чей кратковременный пикничок, надо сказать, вовсе не наполняет меня горем, индоктринирует вас утверждениями насчет слов и их внелингвистической действенности. Сложите два и два для меня, Линор.
ЛИНОР: Не угадали. Во-первых, Бабуля как раз о том, что нет никакой внелингвистической действенности – нет вообще ничего внелингвистического. И кроме того, что это за словечки такие – «индоктринирует», «действенность»? Которыми и Рик в меня все время бросается? Как выходит, что вы с Риком не просто всегда говорите мне одно и то же, но и одними и теми же словами? Вы спелись? Вы информируете его на мой счет? Поэтому он с абсолютно нетипичным равнодушием не спрашивает меня, что здесь происходит? Вы неэтичный психотерапевт? Вы всем обо всем рассказываете?
ДЖЕЙ: Теперь послушайте меня. Одно дело – проблема «ах-вы-сделали-мне-больно», но что за идея фикс, что люди о вас что-то рассказывают? Почему рассказывание лишает вас контроля?
ЛИНОР: Не знаю. Который час?
ДЖЕЙ: Вы чувствуете разницу между вашей жизнью и рассказыванием?
ЛИНОР: Может, чуточку водички из кувшинчика, в каждую подмышку, а?..
ДЖЕЙ: Ну?
ЛИНОР: Нет, наверно, нет.
ДЖЕЙ: Отчего же? Отчего же?
Линор Бидсман делает паузу.
ДЖЕЙ: Отчего же?
ЛИНОР: Какая тут может быть разница?
ДЖЕЙ: Говорите, пожалуйста.
ЛИНОР: Какая тут может быть разница?
ДЖЕЙ: Что?
ЛИНОР: Какая тут может быть разница?
ДЖЕЙ: Не верю. Блентнер крутил бы пируэты. Вы не чувствуете разницы?
ЛИНОР: Да, именно, но что значит «чувствуете»?
ДЖЕЙ: Запах кружит мне голову. Я не могу устоять. Простите, повяжу платок на нос.
ЛИНОР: Чудила.
ДЖЕЙ (приглушенно): Какая разница, как что определять? Вы не чувствуете разницы? Вы можете чувствовать жизнь так, как живете; кто может прочувствовать жизнь нездорово питающейся женщины из истории Рика?
ЛИНОР: Она может! Она!
ДЖЕЙ: Вы сбрендили?
ЛИНОР: Она может, если в истории сказано, что она – может. Верно? В истории сказано, что она, расплющив ребенка, горюет так ужасно, что грохается в кому, так что она как раз может.
