– Думаю, что чувствую, мне опять нужен контекст.
– Ну, отец объясняет мужчине, пока родственники сидят за столом, едят сами и еще кормят каждый своего шейного обитателя кусочками пищи с кончиков пальцев, что их семья родом из древней и повествовательно неуточненной области Восточной Европы, в каковой области люди всегда состояли в очень двусмысленных отношениях с внешним миром, и что внутри семей в той области все были люто преданы друг другу, и все родственники были глубоко и всесторонне связаны, но что сами семейные ячейки люто хранили независимость и, как правило, смотрели на всех, кто не входил в семью, как на чужаков, и к ним не привязывались, и что крошечные животные в шеях, причем в каждой семье был свой особый вид животных, один и тот же для каждого члена семьи, в старину были символами отличий от внешнего мира и непривязывания к нему. Но потом отец говорит, что в наши дни близкородственное спаривание и прошествие времени привели к тому, что виды животных в шеях членов одной семьи стали разными, и еще, к сожалению, некоторые молодые люди из числа люто преданных друг другу родственников, склонные возмущаться секретностью и непривязыванием к миру, которых требуют и на которые дают им право животные в шеях, не полностью довольны ситуацией. И тут он и все остальные члены семьи перестают есть и негодующе смотрят на женщину с термосом, через очки, а она молчаливо пытается кормить свою древесную лягушку кусочком тушеного мяса с кончика пальца. И сердце мужчины готовится разбиться от жалости к женщине с термосом, которая, как теперь ясно, состоит в столь двусмысленных отношениях со всем и со всеми вокруг нее, и его сердце почти разбивается, а еще он эпифанически понимает, что типа влюбился в женщину с термосом, неким образом, хотя и не тем, каким влюблялся в любую из бесчисленных женщин, в которых влюблялся прежде.
– Посмотри вниз на секунду, если это не повредит твоим ушам. Кажется, мы над Пенсильванией. Я вроде разглядела ведьмин знак
[92] на крыше амбара. По крайней мере, мы пролетели озеро Эри.
– Слава богу. Утонуть в отстойнике – мой особый кошмар.
– …
– В общем, все запутывается, ужасно запутывается, и мужчина чувствует, что теперь испытывает своего рода сильную различительную любовь, рекомендованную ему любовным терапевтом, и он этому рад, и еще, может, я пренебрег упоминанием того, что он давно уже ослабил склонность влюбляться до беспамятства на людях, теперь он себя куда лучше контролирует, и, благодаря профессиональному мерно-весовому опыту, а также новообретенной амурной сдержанности, умудряется найти очень приличную работу в компании, производящей весы, и отлично зарабатывает, хотя и немало скучает по тому волнующему головокружительному приливу горячего чувства, которое обычно обуревало его, когда он бывал безумно, страстно, неразличающе влюблен. Но женщина с термосом точно переживает перемены и чувства еще сложнее, чем у мужчины; она определенно в него влюблена, и зарождающаяся привязка к нему определенно пробуждает в ней желание начать эмоционально привязываться ко всему внешнему миру, и она все более беспокоится о и уделяет внимание внешности; она теряет еще больше веса и покупает контактные линзы, чтобы не носить круглые очки с толстыми линзами, и завивает волосы, и, конечно, остается еще проблема бесподбородочности и длины ноги, но все-таки. Но главнее всего то, что она явно осознаёт зеленую древесную жабу в своей шее как явную проблему и перестает идентифицировать себя с ней и непривязыванием, и вместо этого начинает идентифицировать себя с самой собой и привязыванием. Но теперь ее восприятие крошечной жабы как явной проблемы, которая, не забудем, есть функция от ее нового мировоззрения и желания привязываться, парадоксальным образом обусловливает ужасную печаль и стресс, потому что теперь, когда она чувствует себя немного привязанной к миру, она уже не чувствует, что хочет оставаться в тени и поворачиваться к людям профилем – и это хорошо, – но теперь, даже хотя она не хочет прятаться, она чувствует сильнее, чем когда-либо, что именно так ей и следует поступить, ведь у нее на шее в ямке живет рептилия, в конце-то концов, и это делает ее чуждой другим, не такой, как все, и сравнительно омерзительной с точки зрения мира, к которому она хочет привязаться.
– Разве древесные жабы не земноводные, а?
– Умница ты наша. Земноводное в ямке на шее. Но женщина внезапно и зловещим образом еще фанатичнее прячется в тень и носит шарфы, хотя то и другое определенно отчуждает ее от мира: чем больше она хочет, чтобы мир ее принял, тем сильнее бьет в ответ ее обострившееся восприятие своей чуждости, в аспекте земноводного обитателя. Теперь она абсолютно одержима зеленой древесной жабой, и задает той жару ногтем, и рыдает, и говорит мужчине, что ненавидит жабу, и мужчина пытается поддержать женщину и ведет ее танцевать в ночной клуб, где очень много теней. Жвачку, пожалуйста.
– …
– И все усугубляется, и женщина с термосом теперь сильно пьет, сидя в своей квартире, и, пока она пьет, мужчина глядит на нее печально, сидя рядом и работая над дизайном весов; и древесная жаба, когда не прячется в ямке, спасаясь от щелчков ногтем, глядит на мужчину и печально моргает, нижними веками вверх, в этой самой ямке на шее женщины с термосом.
– …
– И вот, катастрофическим образом, уже конец апреля. Кульминация весны, почти. Ты бывала когда-нибудь где-нибудь, где живут древесные жабы, весной, а, Линор?
– Э, нет.
– Они поют. Непроизвольно. Инстинктивно. Они поют и квакают как сумасшедшие. И это, я склоняюсь к мысли, и есть причина, почему древесная жаба печально глядела на мужчину, пока мужчина глядел печально на пьющую женщину с термосом: у древесной жабы тоже своя природа, и она ей тоже верна. Жаба, может, и понимает, что ее пение окажет на женщину с термосом катастрофический эффект, именно сейчас, потому что, хотя в прошлом женщина обычно от всех пряталась, весной, в сезон пения, теперь ее явно раздирает сильное желание привязываться к миру, быть его частью. То есть, может, древесная жаба и знает, что причиняет женщине с термосом вред, может, даже непоправимый, когда квакает как сумасшедшая, но что она может сделать? И пение явно сводит женщину с термосом с ума, абсолютно, наполняет ее фрустрацией и ужасом, и позывы привязаться к миру и спрятаться в тени разрывают ее, и все это душераздирающе, и еще, как теперь уже должно быть понятно, довольно-таки зловеще.
– О господи.
– И однажды, вскоре после того, как жаба запела в квартире, когда воздух, как пишут, становится мягче и слаще, пропитываясь нежными посулами тепла, и всё всюду цветет и пахнет, даже в Нью-Йорке, мужчине на работу звонит отец женщины с термосом, из Йонкерса: кажется, женщина с термосом бросилась под поезд метро и самоубилась тем утром поистине кошмарным образом.
– Божечки.
– И мужчина, конечно, необычайно расстроен, и даже не благодарит отца за звонок, хотя для восточноевропейского отца это что-то наподобие подвига, ведь мужчина все-таки чужак эт цетера, и вот, да, мужчина необычайно расстроен и даже не идет на похороны, настолько он в исступлении, и он сознает теперь – когда уже поздно, – что действительно привязался к женщине с термосом, действительно и взаправду, глубоко и значительно, и рубить установившуюся связь бесконечно больнее, чем отвергать неудавшуюся, и он утопает в горе, а кроме того, случается страшная катастрофа, возвращается его прежняя любовная проблема, острее, чем прежде, мужчина страстно влюбляется в любое живое существо, практически, и теперь, в чем и катастрофа, в мужчин так же, как в женщин, и его считают гомосексуалом и начинают регулярно бить на работе, и потом он теряет работу, когда сообщает начальнику, что в него влюбился, и снова бродит по улицам, и теперь влюбляется еще и в детей, на что общество, разумеется, смотрит косо, и совершает несколько грубых, хотя, само собой, непроизвольных проступков, и его арестовывают, и бросают на ночь в камеру, и ему кошмарно плохо, и он проклинает любовного терапевта за то, что она вообще предложила ему попытаться любить, реализовав эту самую различительную любовь.
