– Бренда! – заорала мать. Девочка перевела взгляд с ноги на родительницу. – А ну отойди оттуда, сейчас же! – Мать рванула к дочери.
– Всего лишь краткий урок анатомии, мэм, – сказал Антихрист.
– Отойди оттуда, кому сказала. – Запястье схватило девочку и подняло в воздух. Нога лежала в траве. Старшие дети снова сражались на склоне. На Линор и Ля-Ваша упала тень в спортивном пиджаке. Линор приложила руку козырьком. Отец пристально смотрел сверху вниз, фотоаппарат явно тяготил его шею. Линор глянула на лоферы. По белой коже бежали сетки черных трещин.
Отец, уперев руки в боки, принюхался.
– Это какая-то потешная сигарета?
Ля-Ваш поднял бычок и посмотрел на него с уважением.
– Сэр, – сказал он, – это смертельно серьезная сигарета.
– Вам должно быть стыдно, наркотики в общественном месте, вокруг маленькие дети, они впечатлительные, – сказала мать. Линор подавила искушение дотронуться до ее бесчулочной голени. Она поразмыслила над тем, что у некоторых женщин постарше вены такой синевы, какую не найдешь в природе. Никотиновой синевы, почти.
– Я думаю, мне так стыдно, что я внезапно не в состоянии находиться среди людей, вот, – сказал Антихрист медленно, косясь вверх на две тени. Послышалось пфыканье, и родители ушли, призывая сражающихся детей идти сюда сейчас же. Через миг Линор услышала цоканье Брендиных туфелек по бетону Военного мемориала, наверху. Они остались на склоне одни. Антихрист, видела Линор, чесал бедро. Нет, не чесал: сунул руку в карман. Что-то вынул. Этикетка «Камношифеко». Телячье пюре. Он кончил ее разворачивать, перевернул и потер о бедро, потом передал Линор. Линор заметила, что ногти Ля-Ваша реально плачут по ножницам.
На белом, слегка шершавом обороте этикетки виднелся рисунок тушью: человечек карабкается на холм, вид со стороны. Профиль человечка улыбается. Холм вроде песчаный. Такие же каракули, как те, из комнаты Линор в Доме призрения Шейкер-Хайтс.
– Хм-м-м, – сказала она. Глянула на Антихриста. Потянулась к виниловой сумочке, вытащила из бокового отделения на молнии рисунок брадобрея со взорванной головой. Отдала рисунок Ля-Вашу. Тот усмехнулся.
– О, брадобрей, – сказал он. – Елки, может, она и кольцехвостая сука, но как же я от Линор торчу. Я типа реально храню надежду, что она не мертва, вообще-то, если честно.
Линор глянула на Антихриста.
– Как ты невероятно человечен, учитывая, что она твоя родственница. – Она не без труда дотянулась ступнёй до ноги и сердито ее пнула.
– Оу, – сказал Ля-Ваш.
Линор стерла пару капелек из дождевателей с кожи под глазами.
– Откуда это у тебя? – спросила она. – Ты же сказал, у тебя нет идей, где Бабуля. Или у тебя «идея» значит, ну, например, «ноготь пальца ноги»?
Антихрист подергал траву, глянул на сестру.
– Нет, «идея» значит «идея», но это, как ты могла заметить, не идея, это, скорее, некий рисунок. Скандальный рисунок Линор Бидсман, квинтэссенция ее небезызвестной школы палочно-палочно-огуречного символистского искусства. – Он улыбнулся, подправил волосы. – Помнишь рисунок с Джоном и папой, тот, рождественский? Когда Джон сказал что-то про мисс Злокач, что-то всяко смешное, и папа сказал, что если не можешь сказать ничего хорошего, так и не говори ничего вообще, а Джон указал на то, что то самое, что только что сказал папа, при богатейшем воображении «хорошим» никак не назовешь, то есть говорить это не следовало, а значит, в сказанном есть любопытное внутреннее противоречие? И Линор тогда дала нам тот рисунок: Джон и папа, и взрывающаяся голова папы, и кукурузная ректальная свеча? Абсолютно убийственный рисунок, по-моему.
– Но когда ты получил этот? – спросила Линор, глядя на телячью этикетку. Она вроде бы различила кактус в кляксе, окружавшей на рисунке склон холма.
– Он ждал меня в моем почтовом ящике по моем сюда прибытии, – сказал Ля-Ваш. – Обратно-безадресный, добавил бы я, и, любопытным образом, надписанный неразличимо неразборчивым Линориным почерком. Десять… одиннадцать дней назад. Я получил его одиннадцать дней назад, Линор. – Антихрист вдруг отхаркнул и сплюнул белое.
Линор предпочла не заметить плевок и тот факт, что голова Антихриста стала чуть заваливаться набок.
– Ты знаешь, что это такое? – спросила она.
– О, более чем, мы же такие, моя прелесть, – прошипел Антихрист ноге.
– Тогда, может, будешь пай-мальчиком и объяснишь, потому что, боюсь, я в полной растерянности, – сказала Линор, уставясь на этикетку.
Антихрист пососал алый глаз косячного окурка. Линор смотрела, как он изящно держит бычок очень длинными ногтями, избегая ожогов. Он ухмыльнулся Линор.
– Что бы ты сделала, если бы я потребовал сначала покормить ногу? – спросил он.
Линор глянула на брата, потом на ногу. Сказала:
– Я бы предложила сделку. Ты говоришь мне, что знаешь, то, что явно касается благополучия родственницы, которую мы оба типа любим, то, ради чего я, видимо, сюда и добиралась; ты мне это говоришь, и я в ответ не бросаю твою ногу к подножию холма и не толкаю тебя на долгие, потенциально опасные и, разумеется, весьма щекотливые скачкообразные поиски утраченного.
– Ой, ну зачем вот так-то, – улыбнулся Антихрист, непринужденно возвращая ногу на место и прикрепляя ремнями, что заняло где-то минуту. Вернув ногу, он сказал: – Этот рисунок типа отсылает к «Исследованиям», о чем, я уверен, ты, дипломированная хвастунишка, вспомнила бы первее меня, если бы подумала три секунды. Кажется, я припоминаю отсылку к странице пятьдесят четыре, примечание бэ, в переводе Энском и Гича
[117]. Нам показывают рисунок: человек карабкается на холм, в профиль, он движется прямо, одна нога впереди другой, обозначает движение, он шагает вверх по склону, лицом к вершине, глаза обращены к вершине, все эти стандартные ассоциации с подъемом на горку. Эт цетера, эт цетера. То есть на рисунке человек карабкается на холм. И тут, помнишь, личный доктор Бабули Линор, Витгенштейн, вдруг говорит, мол, притерши коней, тафаришч, ведь рисунок так же четко, ясно и недвусмысленно изображает человека, который спускается с холма, одна нога выше другой, спиной вперед, эт цетера. Так же недвусмысленно.
– Блин, – сказала Линор.
– И тут нас приглашают прийти ко всем этим совершенно фекальным выводам о том, почему же мы машинально, лишь взглянув на рисунок, решаем, что чувак карабкается, а не скользит назад. Идет вверх, не сходит вниз. Полный, абсолютный маразм, и еще реально душераздирающая психологическая невинность, как по мне, и ты не можешь этого не помнить, учитывая тот отдельно взятый разговор с участием всех нас в «вольво», когда ты еще ходила в школу, когда Бабуля решила, что я плохой, и сказала, что меня следует «искоренить», и объявила о намерении больше ничего и никогда не дарить мне на Рождество. Так или иначе…
