Линор прочистила горло.
– Но если мы не можем думать о себе, – продолжил Антихрист, адресуясь к небу и пробуя облизать губы, – это значит, что мы, сами, есть вещи, которые не могут думать о себе самих, то есть мы – подходящие объекты для нашей мысли; мы выполняем условие игры, мы сами – Другие. То есть если мы можем думать о себе, мы не можем; и если мы не можем, мы можем. БАБАХ. – Ля-Ваш раскинул руки. – Старая черепушка к черту.
– Тупая игра, – сказала Линор. – Я могу думать о себе в любое время, когда захочу. Вот, смотри. – Линор подумала о себе, как она сидит в доме Гишпанов в Кливленд-Хайтс и ест замороженный горошек.
– Тупое возражение, особенно от тебя, – поведал Антихрист небу. – Ты что, реально о себе думаешь? Ты думаешь о себе как о чем? Может, мне припомнить кое-какие наиболее интересные и, для меня, более чем слегка настораживающие беседы последних двух лет? Не думая о себе как о реальной, ты жульничаешь, ты играешь нечестно, ты карабкаешься по желобу, ты не думаешь о себе.
– Кто говорит, что я не думаю о себе как о реальной? – спросила Линор, глядя мимо Антихриста на кусты, в которых он ходил в туалет.
– Я бы склонился к тому, чтобы сказать, что это ты так говоришь, учитывая твой общий настрой, – разве что коротышка с пышными усами и ездящими креслами как следует дал тебе по башке, – сказал Антихрист. – По моему клиническому мнению, ты, совершенно естественно прибегнув к защитной реакции на свои обстоятельства, решила, что ты не реальна – конечно, с Бабулиной помощью. – Ля-Ваш посмотрел на нее. – Почему всё так, спрашиваешь ты?
– Я ничего не спрашивала, ты мог заметить.
– Потому что ты – та, на кого пало основное бремя зла – верное слово, «зла»? – бремя зла этого семейства. Зла в форме маленьких индоктринирующих сессий с Линор, которые, надо сказать, я всегда рассматривал как жалкие до крайности. Зла в форме папы, который, целиком и полностью похерив жизнь нашей матери, навсегда, пытается похерить еще и твою жизнь любыми способами, о которых, бьюсь об заклад, ты даже не знаешь или не хочешь знать. Вспомни теперь про обстоятельства, которые привели к рождению, в частности, меня. Точно так же папа пытался похерить и мою жизнь, и всех вообще. Как и его, в свою очередь, похерили дураки в старомодных шляпах и костюмах. – Антихрист засмеялся. – Просто поэма. В общем, ты несешь это бремя. Джон, когда мог пригодиться папе или Линор, со своей логарифмической линейкой и прочим багажом мазохиста умотал в Чикаго; у меня была нога и фишка, я подстрахован; Клариса им не подходила в плане характера – нет нужды это обсуждать. Но осталась ты. Ты – семья, Линор. А для папы – вперед, замени очевидное слово в предыдущем предложении словом «Компания».
Линор потянулась и достала из-под себя короткую палку, на которой сидела.
– Но Линор похерила твою жизнь еще хуже, радость моя, – сказал Антихрист; он вернулся в сидячее положение, с косяком, и глядел на Линор. – Линор заставляет тебя верить – вели заткнуться, если я не прав, – Линор заставляет тебя верить, с твоим соучастием, говоря обиняками, что ты реально не реальна или что ты реальна, лишь пока о тебе говорят, так что в той мере, в какой ты реальна, тебя контролируют, а сама ты контролем не обладаешь, то есть ты больше типа персонаж, чем персона, реально, – и, конечно, Линор сказала бы, что это одно и то же, да, верно же?
– Жаль, дождя нет, – сказала Линор.
– Ты же только что была в душе, – Ля-Ваш усмехнулся. – Ты дерганая развалина, сестрица. Не будь такой дерганой. Вот. Быстро поцелуй псису. – Антихрист протянул косяк, который, видела Линор, с одной стороны сгорал куда быстрее, чем с другой.
– Не хочу я ничего, – сказала Линор. Мельком глянула на солнце, по-килроевски
[120] залипшее на крыше спортзала. – Как насчет взять и спонтанно прервать этот отрезок разговора, а, Камешек? Потому что, если бы я, например, попросила тебя помочь мне разобраться с этой предполагаемой проблемой «зло-и-реальность против рассказывания», ты бы, само собой разумеется, стал мне что-то рассказывать, что привело бы нас к…
– Не называй меня Камешком, – сказал Ля-Ваш. – Называй Ля-Вашем или Антихристом, но никаких больше Камешков.
– Тебе норм Антихрист, самая, не могу не сказать, настораживающая кличка, которую я когда-либо слышала? Но тебе не норм Камешек?
– Камешками зовут всех подряд, – сказал Антихрист. Вновь отплюнулся белым. – Каждый наш родственник с мужскими гениталиями – Камешек. Камешек напоминает мне, что я, вероятно, всего лишь часть машины, частью которой быть не желаю. Камешек напоминает мне о сильно досаждающих ожиданиях. Камешек напоминает мне о папе. Как Камешек я более-менее дедуцируем…
– Что?
– …А вот как Антихрист я просто существую, – сказал Антихрист, вальяжно помахав косяком красно-черному горизонту. – У меня как у Антихриста есть фишка, и восхитительно ясно, где заканчиваю я и другие начинают, и никто не ждет, что я буду чем-то, кроме того, что я есть, то бишь безнадежным, бесконечным рабом, заботящимся о своей ноге. А еще я тебе типа помог, я думаю, если ты потрудилась заметить. – Антихрист пальцем увлажнил кончик косяка, сгоравшего слишком быстро, чтобы тот горел помедленней.
Линор смотрела не на брата, а на тени спортзала, двигавшиеся по площадкам с заметной для наблюдателя скоростью. Тень от другой секции спортзала уже взбиралась по западному краю холма, справа от Линор и Ля-Ваша.
– Ты ненавидишь папу? – спросила Линор. – Ты думаешь, что ненавидишь папу?
– Ну, теперь, когда я вижу, насколько ты есть ты… – Антихрист шутливо сделал вид, что бьет Линор по руке, – я не могу говорить за тебя, только за себя, независимо от того, что я мог бы сказать о тебе. Ферштейн?
– Херштейн.
– Я не ненавижу папу, – сказал Антихрист. – Просто папа меня тысячелетне измождает. Я нахожу папу изнурительным. Культя болит, кошмарно, когда я рядом с папой.
Линор прижала колено к груди.
– Кто ненавидит папу – так это мама, – продолжал Ля-Ваш, – или, если точнее, она бы его ненавидела, будь она мамой. Женщина, которую я видел месяц назад, не напоминает нашу маму вообще ни разу. Джона Леннона – да. Маму вообще – нет.
– Ты скучаешь по нашей маме.
– Я скучаю по маме вообще. Наша мама там, где она есть, практически всю мою жизнь. Ее начало – так уж точно. Вся моя жизнь в какой-то мере – причина, почему она там, да? Хотя я помню год, когда мне стукнуло девять. А потом папа и мисс Злокач отправили ее обратно.
– Ну, она опять пыталась вскарабкаться. Нельзя, чтобы кто-то постоянно пытался вскарабкаться на стену твоего дома.
Ля-Ваш ничего не сказал.
– Но очень жаль, что ты не смог узнать ее по-настоящему. Я думала, она хороший человек. Реально хороший. – Линор сместила голову, чтобы площадки замерцали в полумраке.
