ЛИНОР: Что вы говорите?
ДЖЕЙ: Мы движемся гаргантюанскими шагами. Повсюду клубятся газы прорыва, в которых парадоксальным образом все становится странно ясным. Вы разве не чувствуете?
ЛИНОР: Думаю, вы слетели с катушек. Я не подписывалась на спермотерапию, остолоп, я это прямо…
ДЖЕЙ: Признайте, что ваше влечение к этому Другому идет изнутри вашего «Я». Упружьте мембрану. Пусть проницание пройдет, как вы того хотите!
ЛИНОР: И как, позвольте спросить, во все это должен вписаться Рик? Как с Риком-то?
ДЖЕЙ: Рик знает, что должен навеки оставаться для вас Другим. Рик знает значение мембраны. Рик как сперматозоид без хвостика. Обездвиженный сперматозоид в матке жизни. Как вы думаете, отчего Рик так отчаянно несчастлив? Как вы думаете, что он разумеет под Входной Дверью Единения?
Линор Бидсман делает паузу.
ДЖЕЙ: Он разумеет мембрану! Рик находится в заточении, в собственной мембране. У него нет инструмента, чтобы выбраться.
ЛИНОР: Эй, вам вроде не положено говорить о других ваших пациентах.
ДЖЕЙ: Как вы думаете, почему он такой собственник? Он хочет вас в себе. Он хочет заточить вас в своей мембране – с собой. Он знает, что ему никогда не удастся полноценно проникнуть в мембрану Другого, и оттого желает вобрать этого Другого в себя, навсегда. Он больной человек.
ЛИНОР: Слушьте, хватит плавать вокруг да около. Вы уже всё сказали.
ДЖЕЙ: Нет, это вы всё сказали. Все различия разбиты вдребезги. Я не здесь. Я – сперматозоид внутри вас. Помните, что вы наполовину сперматозоид, Линор.
ЛИНОР: Простите?
ДЖЕЙ: Сперматозоид вашего отца. Это часть вас. Неотделимая.
ЛИНОР: При чем здесь вообще мой отец?
ДЖЕЙ: Признайте.
ЛИНОР: Что я должна признать?
ДЖЕЙ: То, чего вы поистине хотите внутри себя. То, о чем вопиет ваша мембрана.
ЛИНОР: Господи.
ДЖЕЙ: Слушайте… Слышите? Тихий вопль мембраны, да? «Дайте мне быть яйцеклеткой, дайте…»
ЛИНОР: Он меня любит.
ДЖЕЙ: Любит? Адонис? Полноценный Другой?
ЛИНОР: Рик, дегенерат. Рик меня любит. Он так сказал.
ДЖЕЙ: Рик не может дать вам то, что вам нужно. Признайте.
ЛИНОР: Он меня любит.
ДЖЕЙ: Эта любовь – отстой, Линор. Это изначально нечистая любовь. Любовь дряблой, нечистой мембраны, которая присасывается к Другому, ища грязи. На уме у этой мембраны грязь. Она хочет смешать вас с грязью.
Линор Бидсман делает паузу.
ДЖЕЙ: Вы любите его в ответ? Полноценно ли он колотится о вашу мембрану?
ЛИНОР: Душ, пожалуйста.
ДЖЕЙ: Признайте источник ваших настроений.
ЛИНОР: Выпустите меня. Двигайте кресло.
ДЖЕЙ: Туки-туки. Мы беспомощны и бездейственны как части системы, пока не осозна́ем существование этой системы. Туки-туки. Как сиропно хлюпает ваша мембрана.
ЛИНОР: Слушьте, или вы меня сейчас выпускаете, или я перестану приходить. Я не шучу.
ДЖЕЙ: Сначала признайте. Скажите громко. Выплесните. Ваши зрачки не лгут. Воплотите мечты в жизнь. Выведите их в сеть. Вберите Другого внутрь.
ЛИНОР: Душ. Пожалуйста, душ.
ДЖЕЙ: Признайте всё. Хотите свой противогаз? Всего-то? Это никакая не проблема. Проницаемая мембрана пахнет не розами.
ЛИНОР: Боже.
ДЖЕЙ: Как мы полагаем, что сказала бы обо всем этом Линор?
ЛИНОР: Кто?
/в/
– Ты в порядке?
– М-м-м, хм-м-м.
– Ты ужасно бледная.
– …
– Хочешь попробовать моего устричного супа?
– Ты же знаешь, я ненавижу устричный суп. Устрицы плавают в нем как маленькие ротики.
– Ты наверняка хочешь чего-нибудь, кроме крошечного салата.
– Пожалуйста, не говори мне, чего я хочу, Рик. Я сегодня сыта этим всем по горло.
– Что ты имеешь в виду?
– …
– Это отсылка к Джею?
– …
– Неважная была сессия?
– Не хочу об этом говорить.
– Но если ты потерпела психологический ущерб…
– Мы договорились, что не станем говорить о визитах к Джею, помнишь?
– Ты такая бледная, практически прозрачная.
– Ну, можешь дотронуться до меня в районе груди, если хочешь, как в той тупой истории.
– Прости?
– Та история, самая первая, которую ты попросил меня прочесть? Где старик трогает мальчика, когда хочет убедиться, что тот – не окно?
– Эта история тебя не тронула? Как она там называется…
– «Любовь».
– Да, точно.
– Зато мне понравилась другая. Которая «Превращение, восьмидесятые». Я решила, что это просто убой. Когда в рок-звезду на сцене швыряют монеты, и те в нем застревают, и он умирает, это, может, чуток банально, но в целом история убийственная. Как ты просил, я поставила на ней огромную звездочку.
– …
– Ты расхотел свой суп? Я про ротики просто так сказала. Доедай.
– Но другая история тебя, значит, не тронула.
– Может, я ошибаюсь, но я решила, что это какой-то бред свинячий.
– …
– О нет, она тебе понравилась? Я по невежеству топчусь на классной штуке, которая тебе нравится?
– Мои вкусы в данный момент третьестепенны. Мне просто любопытно, почему она не понравилась тебе.
– Да я толком и не знаю. Она мне показалась… ну, вот как ты говорил о рукописях озабоченного студенчества. Она мне показалась искусственной. Типа ребенок, который ее писал, перестарался.
– Ясно.
– Вся эта фигня насчет «И тут пришел контекст, и Контрацеппер потускнел».
– Концеппер.
– Что?
– Разве имя протагониста не Концеппер? В истории?
– Точно, Концеппер. Но вот эта фигня насчет контекста. Разве истории не положено самой создавать контекст, в котором люди вынуждены что-то делать, что-то уместное или неуместное? Истории не положено просто упоминать определенный контекст, который вроде как надо пытаться создать, верно?
– …
– И стиль, честно говоря… Я запомнила одну строчку: «Он криво ухмыльнулся». Криво ухмыльнулся? Кто ухмыляется криво? Никто криво не ухмыляется, вообще, кроме как в историях. Всё как понарошку. История об истории. Я положила ее на стол Мэвис вместе с историями о проктологе и снегоуборщике.
