“Поло” исчез из зеркала заднего вида. Вся зона отдыха растаяла. Я посмотрел на пустое сиденье рядом. Увидел под ним забытую автостопщиком папку. Продолжая рулить, наклонился и взял ее. Открыл. Внутри были таблички. БУРЖ. КЛЕРМОН. ЛИЛЛЬ. ВЬЕН. ЛЕ-МАН. ОСТРОВ РЕ. БАЙОННА. КАРЕ. БЕЗАНСОН.
Я подумал о своем тексте, об этой чертовой “Тоске пароходов”. О холстах, стоявших у меня на третьем этаже безликого дома в маленьком городе Н. Об этих долбаных холстах, над которыми корпел уже не первый месяц.
Я включил радио, настроил на “Франс-Кюльтюр”, потом переключил на “Франс-Интер”, потом на 3DFM.
Выключил.
Мне стало одиноко.
17
Люди делятся на две категории: те, что уезжают, и те, что остаются.
Приехав в Н., я припарковался у маленькой площади. Увидел, что дверная решетка открыта, понял, что Мари дома. Я постучал. Она вышла открыть. Я рассказал ей про старушенцию в розовом свитере, как автостопщик кивнул ей и сел в маленький “поло”.
Он не сказал, когда вернется? – спросила она.
Я покачал головой.
Мне через три дня надо быть в Париже. Естественно, ему плевать. После него хоть потоп. Через три дня я должна ехать, это назначено полгода назад. И как быть?
Я могу остаться с Агустином, если хочешь.
Она раздраженно отмахнулась.
Посмотрим. Спасибо.
В ней появилась какая-то резкость. Ее взгляд избегал меня.
Сделаю тебе кофе. Мне некогда пить с тобой, извини, зашиваюсь.
Не дожидаясь ответа, она налила мне горячий кофе в чашку, поставила дымящуюся чашку на стол, ушла наверх.
Посиди, если хочешь. Мне это не мешает.
Я пил маленькими глотками свой кофе, глядя в окно на сад. И удивлялся, что розовые кусты продолжают цвести все теми же белыми розами так долго. Сполоснул чашку. Поставил ее у раковины. Ушел, закрыв за собой дверь.
На улице было холодно.
Я посмотрел на свой телефон, нашел номер Жанны, нажал, сразу прервал вызов до того, как ее телефон мог зазвонить. Пошел пешком вдоль реки, постоял немного, глядя на чаек, залетевших в город в пятидесяти километрах от моря. Снова поискал номер Жанны. Пошли гудки. Один, второй. Десять. Она не ответила.
Здравствуйте, ваш звонок перенаправлен на голосовую почту Жанны.
Я нажал на отбой. Вернулся к себе.
Открыл дверь, в нос ударил запах скипидара. Я увидел прислоненные к стене холсты, кучу банок с масляными красками. Включил музыку и выключил телефон, чтобы не отвлекал.
Я работал до вечера.
Назавтра, едва проснувшись, снова взялся за работу.
И на следующий день тоже.
Я доделал одно панно. Потом другое.
День или два я думал, что у меня получится. Что я поймал ритм.
Потом эйфория прошла. Уже перевалило за полночь. Я поставил завершенный холст рядом с другими. Осмотрел их все. Вспомнил, к чему изначально стремился: перенести на холст как бы само время. Маленький фрагмент времени, ставшего осязаемым.
Во всех картинах чувствовалось упорство. Терпение. Бесконечное терпение. Но не было чуда. Получалось как-то натужно, без живого дыхания.
Я впал в уныние. Сказал себе, что напрасно трачу время. Что глупо и смехотворно пыхтел впустую. Почувствовал себя опустошенным, униженным, мне стало тошно. И в то же время как будто тяжесть свалилась с плеч.
Я взял Лодоли, которого мне дала Мари еще несколько месяцев назад. Снова прочел название на обложке: “Претенденты”. Мне захотелось бросить все и только читать. И сразу полегчало, оттого что я разрешил себе подумать: брось! До лучших времен – брось!
В книге была рассказана история некоего Константино, садовника на вилле в одном из пригородов Рима. Начинается все на барже-ресторане, все тихо-спокойно, баржа мирно покачивается на воде, пляшут ночные огоньки. Константино пьет с двумя мужчинами, они вроде как друзья. Прекрасный вечер. Но тревога нарастает. Все чинно, никаких резких движений, они чрезвычайно вежливо беседуют. Но Константино понимает, что эти двое пришли его убивать. Казнить без шума и лишних драм. Так же тихо, как они сейчас с ним разговаривают в его последний вечер.
Рим вокруг спокоен. Константино каждую ночь охранял огромный синий сад, куда подручные хозяина регулярно приносили трупы и там закапывали. Внешность их менялась, но имена никогда, это постоянно были Феделе и Оттавио, только Феделе и Оттавио, иногда Феделе был маленьким и толстым, в другие ночи – худым и высоким, Оттавио иногда появлялся в шляпе, иногда без, и в какой-то момент становится ясно, что трупы, которые каждую ночь закапывают Феделе и Оттавио, – это вчерашние Феделе и Оттавио, и вся книга такая, подсвеченная тайной, погруженная в сумрак, в синеву – синеву ночи среди огромных, тщательно ухоженных лужаек, синеву ночных цветов в темноте.
Перевод Мари был полон очаровательных находок, например, сцена, где Константино, впервые оказавшись в саду, решает полить растения, “потому что солнце заходит, а он знал, что это час, когда на белом свете поливают сады”. Мне страшно понравилось это “на белом свете”. И что Мари поставила это перед глаголом, а не после. “Час, когда на белом свете поливают сады”. Мне захотелось заглянуть в итальянский текст, узнать, как это сказано у Лодоли. Посмотреть итальянскую фразу и понять, что заставило Мари перевести ее именно так, а не иначе. Константино орудовал шлангом и чувствовал важность своей миссии, “он был человеком воды”. Какое чудо! В конце он не удержался и опять ослушался своего повелителя, приговор обжалованию не подлежит: он должен покинуть сад навеки, и это все равно что быть изгнанным из рая, но, уходя, он произносит слова надежды: “Мир велик, и для людей нашей породы всегда найдется уголок”. Слова, так похожие на те, что твердил автостопщик. Мир велик. Он повторял их как мантру. И для людей нашей породы всегда найдется уголок.
Я подошел к окну. Посмотрел на дом напротив, подкрашенный синевой в темноте.
Подумал о садике возле дома, где сейчас находились Мари и Агустин, в нескольких кварталах от меня. О его растениях, погруженных в ледяную синеву. Обо всех садах за фасадами этого маленького города. Обо всех Феделе и Оттавио, упокоившихся в римских садах. Обо всех римлянах, погребенных в древнем некрополе неподалеку отсюда, по обе стороны аллеи с саркофагами и кипарисами, устремившими вверх в темноте свои высокие синие конусы. О том, какая странная штука темнота: вроде бы просто отсутствие света, однако она существует так ощутимо, наполняет все столь осязаемой субстанцией, что бесспорно является веществом, это не отсутствие, а, наоборот, присутствие, вода, волшебный напиток.
18
Меня разбудил заливавший гостиную утренний свет. Я обнаружил, что спал на диване. Увидел опять холсты, повернутые лицевой стороной ко мне. Я открыл окно, сварил кофе, выпил его, глядя на камни дома напротив, снова ставшие белыми, и каждая шероховатость на них подчеркивалась косыми лучами солнца.
