Он прирос к месту, глядя снизу вверх, как пулей несутся мимо авто и грузовики. Хлеща его по щекам ударной волной. Легковушки – десять сантиметров крыши, вспыхивающие поверх частокола сорняков. Грузовики, разрезанные вдоль, забавно соструганные, осевшие, сплющенные. Потом ему захотелось размять ноги. Он увидел пруды. Множество прудов. Вокруг везде была вода. Плавни. Голенастые птицы, спокойно поднимающие голову при его приближении. Лебедь, скользящий по воде без единого всплеска, словно с моторчиком. Кролики, порскающие из-под ног на каждом шагу. Мелколесье, кишащее земноводными и насекомыми, редкими видами, защищенными здесь лучше, чем где-либо. Птицы, быть может, глухие как пни из-за непрерывного грохота машин, но выжившие здесь в большем количестве, чем в любой другой точке мира.
Обочины автострады – первый естественный заповедник, гласило письмо, и его хохот словно доносился до меня даже сквозь стены моей двухкомнатной квартирки. Дорожные ограждения и скорость машин как самая действенная защита от неискоренимой тяги человека изничтожать все вокруг.
Открытки приходили и в следующие дни. Мне – из Бальзака, из Дюраса, из Эспера (Надейся!). Мари – из Ду (Нежного), из Совтерра (Спаси-Землю), из Сент-Жемм. Агустину – из Жуайёза, из Ла-Форса, из Огра: Веселье, Сила, Людоеды!
Это была необычная переписка. Нас с Агустином она забавляла. Насчет Мари не сказал бы. Каждую новую открытку она встречала с восторгом, с почти детской радостью. Но я чувствовал: к ее радости примешивается что-то еще. Раздражение. Печаль.
Сперва мне казалось, что письма от автостопщика будут приходить недолго. Что ему скоро надоест. Что он пропустит одно. Потом второе. А затем возникнет затишье, приступы забывчивости будут случаться все чаще, понемногу все прекратится и вернется к норме: к отсутствию автостопщика. Мы снова не будем иметь ни малейшего понятия, где его носит.
Я ошибся: он держался молодцом. Приходили все новые открытки. С новыми пейзажами. С новыми кусочками страны, которые мы втроем рассматривали не без зависти. Виды Сен-Помпона, Шандолена, Шанселада, Боннанконтра. Ангуасса – в честь фоторепортажа, который когда-то сделал о нем мой любимый писатель Эдуар Леве. Виды Ривьера, Серкля, Вера, Сен-Марс-дю-Дезер.
Теперь мы могли отслеживать его маршруты. С опозданием всего в несколько дней находить на карте вереницу мест, где он побывал. Почти интуитивно угадывать деревни, из которых будут отправлены следующие открытки. Предчувствовать: после Курана, что возле Ниора, его точно потянет к морю, через Л’Эгийон или Ла-Фот. А затем он направится к Ла-Женетузу или к Сен-Поль-Мон-Пени. Непременно заедет поприветствовать Ла-Ви, Жизнь. И заглянет в Вю, Вид, возле Нанта.
Агустину приходило письмо со штемпелем “Ла-Флот”. Мальчик бросался его открывать, читал нам с Мари:
Капитан Агустин! Когда вместе выйдем в море? Ты готов? Я тут приметил для тебя Шапо, там растет шляпное дерево. Правда, на нем полно шляп всех размеров и форм, их можно рвать, если надо. Очень полезная вещь, чтобы приветствовать музыкантов, они тут играют по всей деревне. Потом, если захочешь, поедем в Воканс, куда зовет нас вокал, увидишь, что мы этим голосам ответим. Потом в Каир, он в Альпах, ты всегда мечтал побывать в стране фараонов, я знаю. А может, тебе больше понравится вместе подняться вверх по Нилу и заглянуть в Сент-Африк? Так тоже можно.
Агустин был в восторге. Мы с ним искали на карте деревни Шапо, Каир, Воканс. Считали, за сколько часов можно доехать до Сент-Африка.
Если автостопом, всегда закладывайся вдвое, важно говорил я ему, а он слушал меня со страшно серьезным видом. Хотя обычно выходит быстрее, чем кажется, вот увидишь.
Поцелуй от меня маму, неизменно писал автостопщик. Люблю вас.
Он был с нами. Даже отсутствуя, умудрялся сохранять место рядом с нами.
Только Мари нервничала иногда.
А мы? Он хоть раз подумал, как мы живем? Ведь если бы мы уехали, он бы об этом узнал не раньше чем через месяц.
Она по-прежнему любила его. Та смесь радости и печали, с какой она получала открытки, была красноречива. Наверно, именно это всегда ей и нравилось в нем больше всего: что он ездит по дорогам. Ускользает от нее. Просто теперь я иногда видел ее задумчивой, озабоченной. Быть может, уставшей. Вымеряющей тонкую границу между тем, что прекрасно и что уже нет. Спрашивающей себя, не разрушила ли в итоге эта долго привлекавшая ее свобода ее собственную свободу.
Я вспоминал ту нашу среду у меня дома. Она забыта? Мы продолжали видеться, словно застыв в странном, остановившемся времени, без намека на влечение. Нежность сохранялась. Но каждый проходящий день играл против меня. Перелома не случилось, и все возвращалось к нормальному ходу вещей. Мы снова замыкались в своем одиночестве. Теперь я проклинал себя. Мне хотелось опять прижимать ее к себе. Опять пережить ту минуту. И чтобы развязка была совсем другой.
24
Мне по-прежнему приходили пачки полароидных снимков, по десять–двадцать штук. Всегда простой, не заказной посылкой, без единой приписки, в отличие от полных фантазии открыток. Пухлый крафтовый пакет, внутри снимки, снаружи мой адрес. На обороте каждой фотографии я читал имя и фамилию водителя, маршрут, день и час встречи. Доминик, Лабри – Сотерн, 11 января, 12.13–14.03. Одиль и Жан-Пьер, Миранд – Ош, 8 января, 9.05–9.43. Женевьева, Кастельжалу – Мирамон, 10 января, 9.48–11.12. Алиса и Квентин, Лезиньян – Вильфранш-де-Лораге, 6 января, 16.15–17.45. Полен и Люси, Фонвьей – Сен-Роман, 3 января, 15.43–16.07. Жеральд, Льеран – Клермон-л’Эро, 6 января, 8.03–8.15. Жюдит, Ле-Банкет – Мазаме, 7 января, 11.15–12.02.
Я бегло просматривал лица, разглядывал пейзажи на заднем плане, задерживался на какой-нибудь зацепившей меня детали – улыбке женщины, нашей ровесницы, дряхлости старика: поразительно, что автостопщику он встретился за рулем машины, а не попросту сидящим в кресле у камина.
У каждой новой серии были свои тона, свой цвет, быть может, из-за погоды или одинакового освещения, света, что лился всю неделю на ту часть Франции, где находился автостопщик, омывал деревья, и поля, и дороги одним и тем же оттенком, узнаваемым еще много позже, словно смола, которой заливают для сохранности насекомых и рептилий и которая им всем, несмотря на различия, придает затем какое-то родовое сходство, навеки связывает с конкретным сбором такого-то года, такого-то натуралиста, в такой-то точке земного шара. Одни места все целиком зеленые – не только пышная трава на полях и листва на деревьях, но и фасады домов, кузова машин, асфальт на дорогах. Другие – синие, такой глубокой, темной синевы, что все глаза становились серыми, все взгляды отливали металлом. А третьи – белесые, если под руку случайно попадался более ранний, летний снимок, всегда на фоне пшеничных волн.
Придя в очередной раз к Мари и Агустину, я клал новый конверт к другим, в ящик стола в мастерской. Сохранял. Складывал. Создавал архив путешествий автостопщика. Я был его свидетелем в буквальном смысле – тем, кто хранит след, кто позже подтвердит. Случалось, я вытряхивал два-три конверта на стол. Долго всматривался в рассыпанные передо мной лица. Лица мужчин и женщин, которые, сами того не зная, имели нечто общее: все они посадили этого человека в свою машину. Все согласились на время подпасть под его власть. Зрачки глядят в его объектив. Блестящие радужки. Через пару минут я вкладывал их в конверт и отправлял обратно, в темноту.
