Я улегся примериться. Вдохнул запах простыней. Подумал, что на этих простынях он, наверно, не спал. Что это простыни Мари и только Мари. Я лежал в кровати и думал о Мари. Думал о кукушках, что проникают в гнезда других птиц и выживают их из дома. Кукушка хренова, сказал я себе со смехом. Долбаная бесстыжая кукушка, разве что не выбрасываю из гнезда чужое потомство, наоборот, охраняю его, забочусь о нем, веду себя с чужими птенцами прямо как мать. Долбаная кукушка, даже не способная жить по-кукушечьи до конца. И я понял, что в кровати Мари спать не буду. Не хочется. Без нее – нет.
Назавтра никаких вестей. И послезавтра тоже.
На третий день я решил ей позвонить. Налетел на автоответчик.
Попытался еще раз через два часа.
Здравствуйте, это автоответчик Мари. Оставьте, пожалуйста, сообщение, спасибо.
Я спрашивал себя, пора ли начинать беспокоиться. Может, мой долг – сообщить в полицию о том, что придется, если я все же решу действовать официально, называть исчезновением. Представил, какой поднимется переполох. Вспомнил ее лицо накануне отъезда. Спокойный голос, когда она сказала: мне надо уехать. Решительный, безмятежный голос. Отнюдь не голос пропавшего человека.
В полицию я не пошел. Перестал оставлять сообщения на ее автоответчике. Просто ее ждал. Просто день за днем занимался Агустином. Оказалось, что за кухонным столом хорошо работается. Что, переехав к Мари, я продвигался вперед гораздо лучше, чем дома. Положился на Агустина. На его спокойствие. На полное отсутствие тревоги, когда вечером, вернувшись из школы, он каждый раз слышал ответ: нет, от мамы ничего нового. Словно эти слова от него отскакивали. Словно я ему сообщал, что журнал, на который он подписан, пока не пришел: невозможно представить, что рано или поздно его не пришлют.
Однажды утром раздался звонок с незнакомого номера. Сердце у меня екнуло.
Саша.
Я узнал голос автостопщика. Автостопщика, более чем неуместного, как никогда замкнутого в своем мире, отрезанного от всего, не в теме. Вновь ставшего тем, кто двадцать лет назад меня наконец достал. Я слушал, как он рассказывает какую-то недавнюю чушь в полной уверенности, что я не поверю своим ушам, рассуждает про плантации свеклы на севере – они не совсем миф! – и Северное море, оно его потрясло, я тебе клянусь, Саша, ты бы видел вчера этот свет, весь этот, как всегда, эгоцентричный треп, в другое время я бы, наверно, улыбнулся, но в то утро просто не мог это слышать, не получалось, уши отказывались, все тело ощетинилось, не желало длить этот телефонный разговор, которого хотел он, который начал он, который продолжал он и который, ко всему, он вот-вот закончит, нажмет на отбой в ту минуту, когда решит сам, сошлется на какое-нибудь неотложное дело, поход в магазин, встречу, невесть на что.
Одна мысль – иди в жопу.
Иди в жопу – с такой силой, что я сам удивился.
Внезапно осознав, что я его перестал выносить. Что даже голос его, отсутствующего, мне в тягость.
Наверно, настоящий друг так бы и сказал. Еще несколько дней назад я бы, наверно, сам его оборвал.
А теперь, наоборот, ликовал, что он ничего не знает. Ликовал, понимая, что он вообще не в курсе ситуации, не в курсе, что Мари уехала, не в курсе, откуда я с ним говорю. Не в курсе, что я уже несколько дней ночую под его крышей, что приглядываю за его сыном. Не в курсе, что в эту минуту я сижу у него на кухне, у окна в его сад.
Я позволил ему вляпываться. Накрываться медным тазом. Спрашивать, как дела у Мари, словно дела мирно шли своим чередом, а с чего бы иначе. Потом повесил трубку. Вышел в сад проветриться. Походил по мокрой ледяной траве. Глядя на недвижные ветви лавров, задубевшие от долгих холодов.
Иди в жопу, подумал я, хохоча в душе; не то чтобы я гордился этим хохотом, но мне полегчало.
27
Мари вернулась через десять дней. Около двух часов ночи.
Я проснулся от скрежета замка внизу, вечного его жуткого скрежета. Подумал, что это она. Тихонько позвал: Мари. Услышал шаги на кухне. Звук воды, льющейся в стакан, потом стук стекла о керамическую раковину.
Я прислушивался, лежа в двуспальной кровати, теперь я решился на ней спать, в основном удобства ради: неизвестно, сколько еще ночей придется здесь провести.
Подумал, что вообще-то внизу мог быть и он.
А потом узнал ее – по легким шагам на лестнице. Снова позвал: Мари. Увидел ее силуэт, входящий в спальню. Увидел, как она приближается в темноте. Почувствовал ее запах. Услышал шорох ее одежды. Понял, что она раздевается, расстегивает платье, расстегивает лифчик, наклоняется снять колготки и трусы. Без всякого стыда. Словно меня и нет. Словно она одна, или задумалась, или настолько измотана, что меня не видит.
Я спросил: Мари, все хорошо?
Кровь у меня бурлила. Я сел, посмотреть в темноте на нее, стоящую в двух метрах от меня, нагую. На черный кустик ее лобка, который видел первый раз. На изгиб ее плеч, грудей.
Она подняла руки, вытащила заколку из волос, положила на комод. А потом обошла кровать, откинула одеяло и скользнула ко мне.
Я хотел встать, не позволить ей сразу ложиться, попросить еще постоять передо мной, чтобы я смотрел. Улыбнувшись, почувствовал, что она уже здесь, что ее ноги обвили меня, что ее живот прижался к моему. Почувствовал ее жар. Жар ее лобка на моей ляжке.
Мари, все хорошо? – опять спросил я, но спрашивать надо было скорее меня самого.
Она растеклась по моему телу, впустила меня в себя. Я смотрел на нее в темноте, она сидела у меня на ляжках, тихонько двигаясь туда-сюда, ее соски упирались мне в лицо. Я взял их в рот, закрыл глаза. Она ускорила темп. Я отдался ее скачке, размашистой, глубокой, приятной. Почувствовал, как наслаждение вгрызается в живот, вгрызается еще чуть сильнее с каждым ударом бедер. Надо было сказать что-то вроде подожди, подожди, ты меня сейчас убьешь. Она не останавливалась, я не смог дольше сдерживаться, кончил, она пробежала еще чуть-чуть, по инерции, а потом тоже кончила, притормозила, остановилась, легла на меня, обхватив всеми членами, раздавив всем весом.
Мари, сказал я.
Саша.
Нет: знаменитый Саша.
Ветерок ее смеха пощекотал мне шею. Мы замолчали. Я прижался лицом к ее лицу, почувствовал мокрые щеки.
Все хорошо? – спросил я.
Все хорошо.
Я хотел вытереть ей лицо, почувствовал, как слезы стекают ко рту.
Все хорошо, точно?
Она молча кивнула.
Я дико устала. Дико устала, мне надо поспать.
Спи.
Она уткнулась головой мне в шею. Я чувствовал на коже ее мокрые щеки. Соленый вкус слезы, попавшей мне в рот.
Прости, сказала она.
За что прости?
Что я такая вымотанная.
