Я долго не могла встать. Плакала. Сейчас, видишь, я больше не плачу, по-моему, я выплакала всю воду, какая во мне была, улыбнулась Мари.
А потом? – спросил я.
Она постучала по столу с решительным, почти горделивым видом.
А потом я вернулась. Снова села в свою маленькую трехдверную “клио” и одним махом проделала весь тысячекилометровый путь в обратном направлении.
Теперь она была спокойна. Голос ее тек мирно, плавно, словно оставив позади водовороты и грохот.
На пути туда зима показалась мне гнетущей. А на пути обратно – наоборот, прекрасной. Все было черное. Как будто земля и деревья еще больше набухли водой и все так же медленно, но неумолимо продвигаются к окончательной гнили. Черные ограждения и гнилые столбы. Черные стволы и гнилые ветки. Черные клочья травы, грязь, тающий снег. Черные мертвые листья, и вся почва гниет. Черные ощипанные рощи, снулые леса, забытые заросли чертополоха. Черная вся природа, затопленная, утонувшая, мертвая, погрязшая в буквальном смысле слова – превращенная в грязь. Меня это не печалило, напротив. Чернота почвы с ее плодородием, подумала я. Чернота земли, ненасытной утробы. Чернота великой первобытной стряпни, изначальной похлебки. Чернота, из которой не может не возродиться жизнь.
Я мчалась, мчалась. С каждым километром все больше уверенная в себе. С каждым километром все более безмятежная.
И вот я здесь.
30
Я ушел в полдень. Мари меня проводила. По дороге я думал: опять ухожу из ее дома. Именно в этих словах. Как если бы дом отныне был только ее.
Вернулся к себе. В свою двухкомнатную квартиру. К заплесневелой кофейной гуще в кофейнике, простоявшем десять дней. Включил радио, попытался представить, что жизнь медленно входит в колею. Как запустил машинку с зависшими делами. Убрал с письменного стола забытую чашку. Посмотрел на засохший кофе на донышке. Черно-коричневый ореол, местами потрескавшийся, более темный внизу, где пленка толще и фаянс даже не просвечивает. Попробовал включить компьютер и сесть работать. Снова открыл вордовский файл, решил начать с того места, где остановился. Словно ничего и не было. Словно минувшая неделя, ночь с Мари, ее утренний рассказ, ее очевидная любовь к автостопщику – словно это все в любом случае затрагивало меня лишь по касательной.
А потом меня скрутило. Как будто я заталкивал в себя самую толстую змею, какая только попадала в чей-то пищевод. Как будто мое тело взбунтовалось и кричало очевидное: хватит. Довольно этой лжи.
Я встал, подошел к окну. Посмотрел на здание напротив, на его светлые каменные стены, на открытое окно, в котором виднелись книжные полки. Высунулась голова. Соседка вытряхнула на улицу скатерть, увидела меня, весело крикнула “здравствуйте” и тем сразу заставила взять себя в руки.
Я думала, вы в отпуск уехали. Не видела света по вечерам и была уверена, что вас нет.
Я сидел с ребенком одной подруги, ответил я и почувствовал, с каким удовольствием говорю с незнакомкой о Мари, называю ее подругой.
Всю неделю?
Всю неделю, да.
Ну-ну, повезло ей с вами, этой подруге.
Я со смехом пожал плечами.
Согласен.
Она пожелала мне хорошего дня и захлопнула окно.
Я повалился на кровать с романом Кормака Маккарти, памятуя об афоризме “Не было такого горя, что не рассеялось бы после часа чтения”
[11]. Но даже Маккарти мне наскучил. Даже рубленые фразы в “За чертой”, одной из любимых моих книг, сейчас казались фантастически искусственными и вымученными.
Дрочилово, подумал я, мне часто случалось так думать про манерные книги, но про Маккарти – никогда. Гребаное несносное дрочилово.
Я швырнул “За чертой” в другой конец комнаты. Книга шмякнулась в угол. Осталась там лежать, словно птица, разбившаяся об стену, с взъерошенными страницами, смятой обложкой, брюхо вздулось, как опухоль от пощечины.
Я вспомнил слова соседки: повезло ей с вами, вашей подруге.
И уснул.
Прошло два дня. Три дня. Первый день был пасмурный. Второй – ясный, и я, неподвижный, смотрел, как солнечный свет обходит комнату, по очереди освещает стены. Как он около двух часов дня падает точно мне на подушку. Греет лицо. Тихо соскальзывает на паркет. Потом на стену справа. Потом оставляет комнату во власти холода.
Я злился на солнце за то, что оно так прекрасно: в пасмурные дни, по крайней мере, не стыдно сидеть дома.
Потом я почувствовал, как грусть медленно отступает. Не сразу это понял. Но вскоре оказалось, что спазм в животе прошел. Я сварил макароны. Сожрал их. Как-то незаметно снова начал читать Маккарти. Прочел залпом “Остров” Ступарича, книжечку, всю пронизанную солнцем и Средиземноморьем, о ныряльщиках со скал. Книгу, где отец скоро умрет, и, пока не поздно, они с сыном встречаются, плавают вместе, подначивают друг друга, без слов говорят о своей любви.
Я не перестал думать о Мари. Наоборот, думал о ней все больше. Через несколько дней оказалось, что я больше не грущу. А ленюсь, потому что отдыхаю. Мне так нравится. Незаметно, сам того не заметив, я снова стал надеяться.
Понемногу ко мне пришла уверенность: это только вопрос времени. Скоро все будет.
Я прождал еще несколько дней. Так сдерживают радость. Так ждут момента, когда ей можно дать выход, наверняка.
Наконец однажды в полдень я подошел к ее дому.
Она была одна, Агустин в школе. Открыла дверь, увидела меня.
Это ты.
Я пытался прочесть по ее лицу, радостный это факт или печальный.
Помешал? – спросил я.
Она улыбнулась.
Нет.
Уверена?
Абсолютно.
Она впустила меня в дом.
Если хочешь знать, я надеялась, что это ты. Я уже два дня надеюсь, что это будешь ты.
Я недоверчиво усмехнулся.
Ну вот, это я.
Я подошел к ней. Колебался, целовать ее в губы или в щеку. В итоге чмокнул прямо под подбородком. Она откинула голову, провела рукой по моим волосам. Я снова поцеловал ее, на сей раз подольше.
Времени у нас до конца уроков? – спросил я.
До конца завтрашних уроков, улыбнулась она. Агустин сегодня ночует у приятеля.
Я это знал, сказал я.
Ни фига себе.
Знал, думаешь, я почему сегодня пришел?
Она посмотрела на меня.
Правда знал?
Конечно нет.
Движением плеча она скинула верх, расстегнула пуговицу на джинсах. Ее соски коснулись моей груди. Я прижал ее к себе. Мы оба стояли голые посреди гостиной. Не такие сонные, как в первый раз. Наши руки были проворнее, пронырливее. Наши губы – ненасытнее. Мы оба спешили.
