Он позвонил через день. Агустин спросил, было ли ему страшно. Автостопщик сказал да.
Не знаю, точно ли это страх, во всяком случае, мне было нехорошо. И водителю тоже, который со мной был. Он был булочник, возвращался домой. Я рассказал ему про твой рисунок, он согласился сделать крюк. Сказал: ради вашего сына, мне ничего не стоит.
Мы включили на телефоне Мари громкую связь, слушали рассказ автостопщика, как он осматривал это место. Как читал у подножия холма табличку, повествующую о ранении Женевуа, ранении Юнгера, о смерти Луи Перго, он написал “Пуговичную войну”, которая тебе так нравится, Агустин. Как двинулся дальше во тьму – вся природа вокруг погружена в черноту, мир в свете фар свелся к узкой каемке хлорофилльно-зеленой травы по бокам от асфальта, к призрачным силуэтам пары коров, потревоженных во сне, с удивленно поднятыми головами, стеклянными глазами. Потом вдруг из мрака выступила толпа могил, тысячи одинаковых белых крестов, без счета, они покрывали весь косогор, между ними не оставалось ни единого квадратного метра травы. Фары, скользящие по косогору. И все новые и новые кресты, выныривающие из черноты, потрясающе белые на фоне ярко-зеленой травы, вырванные на миг из небытия, потрясающе мрачные, отчаянные, заброшенные.
Голос автостопщика звучал спокойно, размеренно.
Теперь мы с булочником не говорили ни слова, продолжал он, мы оба молчали, а машина бесшумно накручивала виражи, взбираясь на вершину полностью заросшего холма, словно с самого конца войны никто не дерзнул срезать здесь ни единой ветки, словно сорвать травинку или листик на этом холме значило повторно убить толпу несчастных, которые здесь погибли. Но самое обалденное мы обнаружили наверху. Фургон, в котором ночевала пара или, может, целая семья. Фургон туристов, которые сказали себе: мы это сделаем, поехали ночевать на Лез-Эпарж.
Может, они не знали, сказал Агустин.
Это невозможно. Я тебе клянусь, когда ты наверху, невозможно не почувствовать, что здесь погибли тридцать тысяч человек.
Агустин задал еще какие-то вопросы, спросил, не знает ли автостопщик, сколько сотен коров было съедено в Лез-Эпарже за время войны. Как он думает, много ли коров жили вместе с солдатами в галереях под холмом. Мы засмеялись. Потом Агустин и автостопщик нажали на отбой. Причем Агустину даже в голову не пришло спросить отца, когда тот вернется. У него и в мыслях не было, что тот может вернуться. Что это зависит только от него.
В комнате надолго повисла тишина. Словно частица ночи из Лез-Эпаржа просочилась к нам. Словно некоторые призраки, погребенные там, сумели проскользнуть через надолго открытую щель динамика и парили здесь, среди нас, в гостиной.
33
У нас вошло в привычку давать ему поручения. Называть по телефону города и деревни, которые нам нравились. Агустин потребовал Ааст, первую деревню по алфавиту. Мари попросила Велле-сюр-Пор, деревню ее дедушки и бабушки, где она не была, наверно, лет тридцать. Через неделю ей пришел конверт. Фото коров на лугу, поднимающемся над деревней. Новенького ангара для комбайнов. Литейщиков бронзы и струй расплавленного металла. Кладбища, размерами чуть больше сада кюре. Изъеденного мхом и суккулентами надгробного камня ее дедушки с бабушкой: Реше Эме. Реше Жан. Наконец, вид длинной фермы с подслеповатыми стенами, на которой красуется табличка с надписью: “В этом доме жили Жак Реше и его отец Жан Реше, сражавшиеся в рядах Сопротивления и погибшие за Францию 13 августа 1943 года”.
Из Ааста автостопщик прислал снимки кукурузных полей. Куда ни глянь, всюду кукуруза. Там и сям из полей всплывали дома. Колокольня, возносящаяся над стеной зеленых стеблей. Но всегда и везде, занимая две трети кадра, – кукуруза.
А потом город заказал я.
А Кале, сказал я ему. Почему бы тебе не заглянуть в Кале?
Спустя десять дней пришел не просто пакет – объемистая коробка, в которой я обнаружил кучу самых разных вещей, без всяких объяснений. Вилки и ножи вперемешку с песком. Шариковые ручки с белесыми полосками. Осколки зеркала. Одинокая старая кроссовка. Старая зубная щетка. Старые тюбики из-под шампуня и зубной пасты. Выцветший на солнце, но по-прежнему годный, непросроченный презерватив. Старая шапка, из которой, сколько ни вытряхивай, все равно сыпались песчинки, оседающие на волосах, как только я ее надевал.
Я понял, только когда увидел фото, засунутые на дно коробки. Снимки усталых, усыпанных мусором дюн, местами срытых экскаватором: видны были следы громадных гусениц. Крупные планы песчаной почвы и мусора, попавшегося автостопщику, – колышки от палаток, клочья одежды и одеял, рваные упаковки из-под продуктов. Он сходил на место лагеря Ланд
[12], знаменитых “джунглей”, стертых с лица земли уже больше года назад; тысячи их обитателей рассеялись кто куда. Полдня таскался по месту бывшего бидонвиля, изучал почву на манер археолога, собирал находки, упаковывал, чтобы послать мне.
Больше всего мне понравился черпак, писал автостопщик на обороте одного фото. Это тебе, бери.
Черпак был тут. Дешевый, жестяной, помятый, не тяжелее ложки. Но должно быть, месяцами служивший в какой-нибудь харчевне бидонвиля. Погружавшийся в тысячу афганских или эритрейских супов. Исполнявший как мало кто из его собратьев свой черпательный долг.
Для Агустина автостопщик приберег самое красивое: желто-зеленый кожаный мяч, подобранный в дюнах и занимавший собой две трети коробки. Мяч, который, наверно, пинали сотни ног со всего света, который тысячи раз пересекал линию ворот, начерченную меж двух камней или двух наспех воткнутых палок, возбуждая крики “ура”, проклятия, протестующие или торжествующие вопли.
А ты уверен, что он больше никому не нужен? – спросил Агустин по телефону спустя несколько дней.
Он там в дюнах не один, сказал автостопщик. Там штук пять-шесть мячей валяются вокруг остатков лагеря. Наверно, люди, когда уходили, не могли взять их с собой.
Но ты уверен, что они ничьи?
Я сомневался, сказал автостопщик. А потом сказал себе, что владельцы затем и оставили их здесь, чтобы ими пользовались. Неважно кто. И почему бы не ты? Почему те, у кого больше нет дома, не могут делать подарки, как все прочие люди?
Повисла пауза. Агустин явно поверил не до конца.
Теперь в него надо играть. Раз уж я его забрал, нет ничего важнее: он должен служить. Должен работать мячом, делать свое дело. Какая разница где. Какая разница, чьи ноги будут по нему бить. Пусть он остается тем, чем был всегда – мячом. Он сделан, чтобы по нему били. Чтобы с ним играли дети.
Агустин пошел в сад, я за ним. Мы испытали мяч на траве. Сперва робко. Словно каждый удар ногой по этой коже был святотатством. Я чуть не прикрикнул на Агустина, когда он пульнул его в стену, когда этот шар впечатался в камни.
