Дорогой товарищ,
Я выехал из Петрозаводска и нахожусь на пути в США. Когда я прибыл с группой Лехтимяки, я обнаружил, что здесь всё совсем по-другому, чем нам рассказывали в Нью-Йорке. Нам обещали работу на авиационном заводе, однако здесь нет ничего подобного, и в перспективе совершенно не похоже, что подобный завод будет построен в ближайшем будущем. Нам обещали трехкомнатные квартиры, но таких домов во всем Петрозаводске нет и не строится, и нам пришлось жить в беднейших условиях, о которых только можно подумать. Нас обещали кормить до отвала, но хуже еды мне не доводилось есть за свою жизнь. И зарплата – а обещали 300 рублей в месяц – была чуть больше 200 рублей в месяц за то время, что я работал на строительстве. А потом они потребовали, чтобы я перешел на работу лесорубом, а когда я отказался и потребовал работу, которую мне обещали, они сказали, что я могу уволиться, что я и сделал. Я потребовал, чтобы мне вернули деньги, которые я заплатил тебе и Лехтимяки, но они отказались и вместо этого предложили рубли, которыми я не смогу воспользоваться…
[254]
Многие реэмигранты, возвращаясь домой, писали статьи в американские газеты, рассказывая о тех мытарствах, которые им пришлось пережить. Карельская пресса называла это «гнусной клеветой на социалистический образ жизни» и печатала опровержения приблизительно такого содержания:
Порицание: Мы, луголамбинские рабочие, прибывшие из Америки, выносим глубокое порицание тем лицам, которые прибыли сюда, имея товарищеское доверие, а сами, вольно или невольно, попали в презираемую грубую провокацию против рабочего класса СССР и Карелии. Мы заявляем, что являемся свободными гражданами СССР, работаем с энергией по собственному желанию, а не так, как говорят контрреволюционеры, будто здесь принудительный труд и прочие невыносимые условия. Констатируем, что жилища и другие условия вполне удовлетворительные, и единодушно осуждаем тех кулацких пособников, которые распространяют ложные слухи и служат фашистам и прочим контрреволюционерам.
Мы осуждаем действия тех лиц, которые приехали сюда строить Советскую Карелию, а по прошествии нескольких месяцев бросили работу, бросили заготовленные бревна, не сплавив их до места. Думаем, что каждый мужчина и женщина стоит на производственном фронте, как часовой, дезертирство – это позор. Мы, здесь остающиеся, обещаем сплавить бревна до места, выполнить поставленные перед нами задачи и трудиться под руководством рабочего класса. Принято на собрании рабочих 19 апреля 1932 г.
[255]
Подобные опровержения, публикуемые в региональной советской прессе, едва ли могли достичь ушей финских иммигрантов в США и Канаде. В то же время рассказы реэмигрантов отрезвляюще подействовали на соотечественников. В 1933 г. поток переселенцев в СССР сократился почти в 4 раза, а к лету 1935 г. он практически иссяк. Впрочем, желающих приехать в Карелию оставалось еще довольно много, особенно в Канаде. Если верить сохранившимся в Национальном архиве запискам Гюллинга, к началу сентября 1935 г. свыше 3 тыс. человек (2232 из Канады и 971 из США) были готовы к отправке в СССР. Им были выданы визы, но они не имели денег на билеты, и Гюллинг просил Москву обеспечить перевозку рабочих силами Совторгфлота30. Как видим, контингент переселенцев существенно изменился, взносы в машинный фонд перестали поступать, Комитет технической помощи и Переселенческое управление остались без средств, и это означало конец переселенческой политики. Да и действовать комитет продолжал только в Канаде. С отъездом Оскара Коргана в 1934 г. из США вербовка там практически прекратилась.
Адаптация к советской повседневности
Одной из основных причин краха переселенческой политики была полная неподготовленность обеих сторон к столь долгожданной встрече. Со стороны карельского руководства, правда, подготовке к приему иностранных рабочих уделялось особое внимание. Об этом свидетельствуют сохранившиеся в архивах многочисленные протоколы специальных собраний и заседаний, проводившихся высшими советскими и партийными органами с руководителями крупных промышленных предприятий и организаций, а также отчеты этих организаций о проделанной работе по подготовке к приему переселенцев, о состоянии их жилья, условий жизни и работы. Однако практический эффект от этих собраний и заседаний был очень ограниченным.
В марте 1931 г. на большом совещании в наркомате труда Карелии, на котором присутствовали руководители всех предприятий и организаций, где трудились иностранные рабочие, были выработаны новые положения по организации приема и устройства переселенцев, поскольку уже тогда правительство обеспокоилось текучкой среди североамериканцев и их отъездом из Карелии. Основные решения совещания заключались в следующем: определить новые нормы жилья для иностранных рабочих – 1 комната для двоих одиноких и 1–2 комнаты для одной семьи; увеличить ставки оплаты труда и платить твердые месячные оклады, причем в них включать амортизацию инструментов; установить для иностранцев повышенные нормы питания, создать для них специальные фонды продовольствия, продукты выдавать через закрытые распределители и организовать специальные столовые в местах наличия больших групп. Для лучшей адаптации иностранцев было решено распределять их на предприятия большими группами и селить компактно, не распыляя
[256].
Сказать, что деятельность руководителей предприятий и организаций по выполнению этих решений была активной и качественной, трудно – отчеты свидетельствуют о вполне советском подходе к делу, когда слова серьезно расходились с делами. Да и возможно ли было в Карелии 1930-х гг. создать привычные иностранцам условия? Что же касается североамериканцев, то большинство из них, несмотря на весь свой энтузиазм, оказалось абсолютно не готово к условиям жизни в СССР.
То, что в документах именуется «жилищно-бытовыми условиями», вызывало у переселенцев шок: они не привыкли жить в бараках по 5–6 человек в комнате, без всяких удобств (один умывальник на три барака). В некоторых организациях в одну комнату селили по 2–3 семьи. В помещениях, не приспособленных для зимы, не было света, мебели, они кишели насекомыми. Вот одно из типичных воспоминаний о первой встрече иммигрантов с советской действительностью: «Последовала первая тяжелая ночь… Дети плакали, так как не могли спать на жестких лавках. В одной комнате спали двадцать пять человек. Никаких постельных принадлежностей не было. В углу комнаты еле тлела печка; на потолке слабо горела лампа накаливания. Барак был настолько дряхлым, что мы видели небо сквозь расщелины на крыше»
[257].
Жилищный вопрос действительно был одним из самых болезненных. В мечтах иммигрантов Петрозаводск представлялся большим красивым городом с прямыми широкими улицами, многоэтажными домами и многочисленными парками и садами
[258]. На самом деле в начале 1930-х гг. столица Карелии была маленьким грязным городом, в котором было замощено менее трети улиц, практически отсутствовало их освещение, коровы и козы паслись прямо на перекрестках. Основным городским транспортом были лошади. Электроснабжение домов велось с большими перебоями, около четверти населения жило вообще без электричества. Не было канализации и водопровода. Более 97 % домов в Петрозаводске составляли 1-2-квартирные деревянные постройки, средний возраст которых приближался к сорока годам, а каждый десятый дом стоял свыше 80 лет. Новых домов почти не строили. В одной квартире, большинство из которых были однокомнатными, проживало в среднем до 6 человек
[259]. Многие семьи не могли и мечтать о собственной квартире, довольствуясь комнатой или частью комнаты. Густо заселены были и низкие, сырые, заливаемые вешними водами и абсолютно непригодные для жилья подвалы. Чрезвычайная скученность при очень неблагоприятных санитарных условиях вела к повышенной заболеваемости и смертности среди населения
[260].
