Мы жили в бараке за бумкомбинатом в Кондопоге. Люди ходили на работу – а там же грязь была да всё – так они ходили в лаптях! Лапти были. В стене барака были вбиты гвозди, и я всё удивлялась, для чего гвозди. А лапти-то мокнут, они эти лапти вешали на гвозди, чтобы они сохли, и все знали свой гвоздь. А я эти лапти собрала, принесла в барак и говорю маме: «Посмотри, что я нашла». Она мне сразу: «Ты что, ты что – это же обувь!» – «Какая обувь? Это – обувь?» – «Скорее отнеси обратно, люди же будут искать, завтра на работу надо идти!»
[573]
Стремление финнов даже в чудовищных условиях барачной жизни создать хоть какое-то подобие уюта и чистоты воспринималось соседями как мещанство и мелкобуржуазность. Иммигранты, в свою очередь, не могли скрыть брезгливого отношения к соседям
из-за неопрятности и грязи. Даже спустя семьдесят лет один из них вспоминал: «Дома русских и финнов можно было различить издалека. Они (русские) никогда не чистили двор, выбрасывали мусор прямо у порога, за всё время нашей совместной жизни они ни разу не покрасили даже оконные рамы»
[574]. Особенно остро эти различия ощущали женщины. Советские женщины, трудившиеся до изнеможения наряду с мужчинами, не понимали, как можно сидеть дома с детьми, и называли финок «тунеядками», «лентяйками», привыкшими в своей буржуазной стране жить «за чужой счет». А те презирали соседок за вечно грязные полы, неухоженных детей, запущенный двор
[575]. Антагонизм по отношению друг к другу рядился, таким образом, в культурные клише. Власти фиксировали и эти конфликты: «Жены инорабочих, оторванные от производства, не знающие языка, ведут изолированный образ жизни и зачастую поддаются нездоровым настроениям на почве бытовых неполадок»
[576]. Похожие ситуации, когда в силу своей большей погруженности в быт женщины смотрели на советские реалии гораздо более скептически, чем их мужья, были характерны и для других иммигрантских сообществ в СССР
[577].
Культурная активность финнов – создание драматических кружков, хоровых студий, спортивных секций, организация собственного оркестра, различные мероприятия – также вызывала открытое непонимание местного населения. Соседи часто не могли поверить, как в такое сложное время, не имея нормальных средств к существованию, можно заниматься какой-то развлекательной деятельностью. Зачастую рождались подозрения, что американцы помимо инснабовского снабжения получают от финского руководства еще дополнительные средства, иначе «почему они могут петь, играть, заниматься спортом в то время, когда все голодают»
[578].
Непросто складывались отношения и между детьми. По воспоминаниям американских финнов, многие всё время боялись, что местные дети будут над ними смеяться или побьют
[579]. Часто возникали ссоры в школах, где существовали финские и русские классы. Это тоже отразилось в воспоминаниях: «Во дворе школы мы часто видели русских детей, но никогда с ними не общались, а только дразнились. Русские кричали нам “Finka-blinka”, а мы отвечали им “Russki-pusski”…»
[580] Иногда местные дети отбирали у американских сверстников еду, те в свою очередь издевались над их плохой одеждой и стоптанной обувью. Нередко случались и драки.
Важной причиной, затруднявшей процессы интеграции и провоцировавшей конфликты, был языковой барьер. На первых порах переселенцы, особенно сидевшие дома женщины, не слишком стремились учить русский, что с тревогой отмечалось в партийных документах. По данным профсоюзов, например, в конце 1932 г. в спортивных клубах Петрозаводска занимался 821 иммигрант, а в кружке русского языка – только 21
[581]. Нежелание учить русский язык обусловливалось не только широким распространением в республике в первой половине 1930-х гг. финского языка. Это свидетельствовало и о том, что для многих представителей первого поколения иммигрантов Карелия не стала родиной, и они продолжали ощущать себя здесь временными постояльцами. Неприятие окружающей действительности выливалось в крайне негативное отношение к русскому языку и нежелание знакомиться с местной культурой. «Как только мама видела русский алфавит, – вспоминала Мейми Севандер, – у нее тут же начиналось головокружение»
[582]. По сути, повторялось то, что уже было с иммигрантами в Америке – финского языка оказалось недостаточно для успешной психологической и социокультурной адаптации в новом обществе.
Понятно, что большинство производственных и бытовых конфликтов были вызваны сложными причинно-следственными связями. За малозначительным, на первый взгляд, поводом (таким, например, как проигрыш русскими финнам в шахматы, едва не закончившийся массовой дракой
[583]) нередко прослеживается целый ряд существенных скрытых причин – от конкретных недостатков на производстве и бытовых неурядиц до специфики восприятия иностранцами всех аспектов советской действительности и серьезных культурных различий. Для населения Карелии всё в приезжих было чужое – и манера работать, и инструменты, и образ жизни, и одежда, и поведение в быту, и реакция на окружающую действительность. Поэтому на все жалобы иностранцев о плохом питании, жилищных условиях, на недостатки в работе ответ зачастую был примерно один и тот же: «Езжайте в свою Финляндию или Америку, буржуям нечего здесь делать!»
[584]
В создавшейся ситуации вполне понятно стремление иммигрантов самоизолироваться, замкнутся в тесном мирке себе подобных. Обычно иностранцы селились компактно, старались работать отдельными коллективами, как можно меньше соприкасаясь с местными рабочими, администрацией и соседями. Отдыхать и общаться они также предпочитали в своей среде. Изоляционизм финнов, который впоследствии послужил одним из поводов к обвинению всех иммигрантов в буржуазном национализме, был формой культурного самосохранения.
