Тюрьма подступала все ближе и ближе.
Джейсон уже видел ее в путанице леса и узких просеках, в дренажных канавах, заполненных застоявшейся водой.
«Почти на месте», – подумал он.
Как по заказу, автобус еще сильней замедлил ход, огибая огромную каменную глыбу, слова на которой, высеченные давным-давно, говорили печальную, мрачную правду о состоянии вещей:
ЛЕЙНСВОРТСКАЯ ТЮРЕМНАЯ ФЕРМА, 1863
ОСТАВЬ НАДЕЖДУ, ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ
До отсидки в этом месте Джейсон никогда не читал Данте, но теперь мог наизусть цитировать целые отрывки. «Я увожу к отверженным селеньям, я увожу сквозь вековечный стон…»
[34]
Рипли повернул голову, зацепившись пальцами за проволочную сетку.
– В чем дело, заключенный?
– Данте, – отозвался Джейсон. – «Божественная комедия». Врата ада.
– Что-то я не врубаюсь…
– Просто ненавижу эту надпись.
Рипли либо не понял, либо тема не настолько его волновала, чтобы переспрашивать.
– Четыре мили, – объявил он, но Джейсон и без того это знал.
Четыре мили частной дороги.
Восемнадцать тысяч акров.
Тюрьма венчала собой небольшую возвышенность в центре всей этой унылой плоскости, и Джейсон ощутил знакомый холодок, когда увидел почерневший камень.
– Добро пожаловать домой, – бросил Рипли, но Джейсон услышал более мягкий голос вместо этого, понимающий шепоток, размеренно декламирующий слова Данте Алигьери из давних времен. «Древней меня лишь вечные созданья, И с вечностью пребуду наравне…»
Голос принадлежал Иксу.
Джейсон и впрямь возвращался домой.
19
После того как Джейсон предстал перед судом, мы сели в мою машину, дожидаясь, когда тюремный автобус выскользнет из подбрюшья здания суда. Ченса это явно не радовало.
– Скажи мне еще раз, зачем мы все это делаем!
Он уже не раз задавал мне этот вопрос, но мало что было сейчас для меня реальным – разве что Бекки, мой брат и тот его вопрос о возмужании и войне.
– Может, лучше скатаемся на карьер или еще куда?
– Остынь, – сказал я. – Вон автобус.
Вынырнувший из подземной ниши автобус наконец прокатил мимо нас – все те же белые борта и черные буквы, – и я увидел своего брата внутри. Я знал, куда его везут, так что не мог бы объяснить это свое настойчивое стремление, но все равно хотел увидеть тюрьму и тоже сделать ее реальной. Я намеренно отстал, но уверенно держал автобус в поле зрения, пока он пробирался через город и по узеньким загородным шоссейкам. Понадобился час, чтобы достичь того далекого, пустого места, где Лейнсвортская тюрьма поджидала моего брата, и когда мы туда добрались, я остановился на обочине дороги штата и стал смотреть, как автобус, волоча за собой хвост пыли, взрезает коричнево-зеленое поле и исчезает под покровом деревьев.
– Дальше не поедем? – спросил Ченс.
– Это довольно далеко.
– Наконец-то хоть какое-то разумное решение!
Он сплюнул сквозь открытое окно, и на меня вдруг волной накатила злость.
– Сколько раз я оказывался рядом ради тебя, Ченс? Когда ушел твой отец… Когда заболела твоя мама… Я могу перечислить и сотни других случаев, и я не зудел по этому поводу, так ведь? Я ездил в больницу. Ты месяц жил в моей комнате.
– Чувак…
– Две, блин, минутки, хорошо?
Он не стал извиняться, но Ченс вообще не давал слабины касательно вещей, которые имели для него значение. Его мама была одной из них. Я – другой. Когда на поле осела пыль, я развернулся и поехал назад.
– Ну что: получил, что хотел? – спросил Ченс.
– А я и сам точно не знаю, чего хотел.
– Послушай, чувак… Если Джейсон этого не делал, то он выкарабкается. Может, и не за стволы, но, знаешь…
У меня не нашлось подходящего ответа, и остаток пути мы проделали в молчании. В городе я высадил Ченса возле торгового центра. Его объяснения были просты.
– Если я собираюсь прогулять школу, то могу с равным успехом немного развлечься. Наверняка ты не соблазнишься?
– Только не сегодня.
– Могу поехать с тобой, если хочешь.
– Не, занимайся своими делами. Позже увидимся.
Оставив его на тротуаре, я поехал к кондоминиуму Сары. На стук в дверь никто не ответил, но я увидел, как наверху дернулась занавеска.
– Сара, ну открывай уже! – Я постучал еще раз. – Сара!
Когда дверь открылась, вид у хозяйки квартиры был опухший и бледный.
– Что ты здесь делаешь?
– Сам не знаю. Вот, просто решил тебя проведать.
– Ну что ж, считай, что проведал.
Она навалилась на дверь, но я успел подставить ногу, прежде чем та успела закрыться.
– Сара, погоди!
– Нам не следовало тогда с вами ездить! – Она опять показала лицо, на сей раз прикусив губу. – С тобой. С твоим братцем… Она была бы жива, если б мы никуда не поехали!
– Зря ты так.
– Ты знаешь, как именно она умерла?
– Да откуда мне вообще это знать?
– Ее родители знают. Копы им рассказали, а они рассказали мне.
– Сара, послушай…
– Ее изрезали на кусочки – сковали цепями, пытали и изрезали на кусочки. Говорят, что это заняло несколько часов.
– Даже не знаю, что тебе на это сказать… – Я действительно не знал.
– Твой брат – животное! Больше не приходи сюда!
Она с треском захлопнула дверь, а я постарался поскорей изгнать из головы тот образ Тиры, который она мне только что нарисовала.
«А что, если это я?» – промелькнуло у меня в голове.
«Что, если это я ошибаюсь?»
Отвернувшись от двери Сары, я вдруг заметил в припаркованной через дорогу машине какого-то пожилого человека. Поначалу ничего такого и не подумал, пока не шагнул на проезжую часть и не увидел, что он не столько старый, сколько старо выглядит. Это почему-то показалось знакомым: обвисшая кожа, нацеленные на меня глаза… Даже в машине мне продолжало казаться, что он по-прежнему наблюдает за мной. Ну и черт с ним, сказал я себе. Это просто какой-то зачуханный старикашка в зачуханной черной машине.
Понадобились целых четыре квартала, чтобы наконец вспомнить.
Видел я его совсем недавно – в толпе в зале суда, в трех рядах позади меня, и он неотрывно смотрел на окружного прокурора. Сняв ногу с педали газа, я мысленно проиграл в голове эту сцену: судья на своей похожей на трон скамье; окружной прокурор, обливающийся по́том и опасливо поглядывающий на собравшуюся в зале публику… А точнее, на этого якобы старика из машины, который сидел там на самом виду.
