Он перевел дух.
– Несколько часов назад я узнал кое-что про прошлое твоего брата, и это помогло мне понять человека, которым он стал, – не только его гнев и молчание, но и эту его дьявольскую непреклонность, которая больше всего меня бесила. Он уже не тот сын, которого я помню – ничего даже близкого, – но какие-то части его по-прежнему здесь. Глубоко похоронены, может быть, но никуда не девались, и я их себе не вообразил.
Отец покрутил своими тяжелыми плечами, чуть ли не с умоляющим видом.
– Мне требовались ответы, сынок, и я решил найти их. Может, мне следовало сделать это раньше. Может, тогда все было бы совсем по-другому.
– Какого рода ответы?
– То, о чем он не рассказывал. Его спецподготовка и война, те вещи, которыми он там занимался. – Он поднял руку, предвосхищая мои вопросы. – Это секретная информация, сынок, добытая незаконным путем. Я могу сесть в тюрьму за знание того, что мне теперь известно.
– У меня тоже есть право знать – такое же, как у тебя.
– Я не могу позволить тебе так рисковать.
– Мне уже восемнадцать. Это не тебе решать.
– Ты живешь под моей крышей. Так что да, все-таки мне.
Я стиснул кулаки. Он тоже.
– Это твое последнее слово?
– По-другому никак.
– Тогда мне хотелось бы остаться одному.
Отец поискал взглядом мои глаза, но они оставались все столь же холодными и неумолимыми. И все равно он медлил, словно пропасть между нами было раной, исцелить которую способно одно лишь время.
Но в даже полных сутках для этого слишком мало часов.
Я постарался, чтобы он тоже это понял.
* * *
Ченс был во дворе, когда его мать вышла на крыльцо. В руке у нее была чашка кофе, вид усталый. Солнце едва взошло.
– Ну что, починил?
Ченс задумчиво осмотрел лежащий на земле велосипед, перед которым сидел на коленях. Он слишком резко наскочил на бордюр – лопнула камера, погнулись несколько спиц.
– Камеру залатал, но пару спиц хоть выбрасывай.
– Ладно, оставь его пока. Тебя к телефону. Это папа Гибби. – Мать Ченса пожала плечами, словно этот мир редко подавался для нее объяснению и она уже давно оставила попытки понять его. – Поговори с ним, а потом иди завтракать.
Телефонный аппарат у них был только один, так что Ченс прошел по старому коричневому ковру и уселся на старый коричневый диван.
– Алло!
– Доброе утро, Ченс. Это Билл Френч. Прости, что звоню в такую рань, но мне нужно поговорить о Гибби.
Разговор был коротким, но тревожным. В кухне мать Ченса спросила от плиты:
– Это насчет чего?
– Да я даже сам не понял.
– Держи. Можешь есть и одновременно рассказывать. – Она поставила тарелку на стол. – Давай, пока не остыло.
Ченс откусил от кукурузной булочки, поковырялся в яичнице.
– Он хочет, чтобы я приехал. Сказал, что я нужен Гибби.
– Сегодня учебный день.
– Он не пойдет в школу. По-моему, случилось что-то действительно серьезное. – Ченс подождал, пока она не прикурит сигарету и не сложит руки на груди. – Можешь меня подвезти?
* * *
Ей было не по пути, и она могла опоздать на работу, но мать Ченса лишь согласно кивнула. А когда остановила машину и посмотрела на своего сына, улыбка возникла у нее на лице так же легко, как и всегда.
– Скажи Гибби, что я люблю его.
– Хорошо, мэм.
– А вот это тебе.
Ченс наклонился к ней, чтобы она могла поцеловать его в щеку.
– Будь умницей!
Он выбрался из машины, посмотрел ей вслед, а потом поднялся по широким ступенькам. К двери была прикноплена записка.
Привет, Ченс! Давай заходи. Мне пришлось уехать на работу, но Гибби у себя в комнате.
Спасибо тебе.
Открыв дверь, Ченс шагнул в знакомое пространство дома. Стоящая в нем тишина почему-то показалась жутковатой. Они с Гибби дружили уже давно, так что он помнил рождественские вечеринки и полную народа кухню, дробный грохот каблуков, когда Джейсон с Робертом гонялись друг за другом, перебегая с одной лестницы на другую. Предметы зависти Ченса были тогда попроще. Братья. Отец. И даже сейчас дело было не в деньгах или в доме. И это был не черный вид зависти. Может, это была и не зависть вообще. Но и в жизни его друга, и в нем самом всегда чувствовалось что-то стабильное и основательное – некий внутренний стержень, которого так не хватало самому Ченсу.
Да еще и эта война…
Ченс жил в таком страхе перед ней! Вот почему он бесстыдно клеил девчонок, влезал в драки и никогда не шел на попятный – поскольку ничто из этого не могло убить его, или ослепить его, или оставить его без лица. Он уже видел это раз в аэропорту: вернувшегося из Вьетнама солдата, кожа на лице у которого словно расплавилась, стекая от линии волос вниз. С тех самых пор Ченс жил в сильном страхе своего восемнадцатилетия, а по ночам ему снились все способы, какими только можно погибнуть во Вьетнаме – причем не чисто застреленным, как Роберт, а выпотрошенным или посаженным на кол или замученным пытками до смерти в тюрьме Хоа Ло
[41]. Он так и не встал на призывной учет, а если б даже и сделал это, то никуда не пошел бы, если б его призвали. Он боялся, а Гибби нет – простая правда, которой было слишком болезненно заглянуть прямо в глаза.
Так что зависть ли чувствовал Ченс?
Скорее это было больше похоже на обиду…
Хотя такое тоже полностью исключалось, так что Ченс направился к двери Гибби, не обращая внимания на необычное желание развернуться и уйти.
– Чувак, ты в порядке? – спросил он, засунув голову в комнату.
– Здоро́во, Ченс! Рад, что это ты. – Гибби стоял у окна, отвернувшись спиной. – Я думал, это отец.
– Ну да, он попросил меня прийти, веришь или нет.
– А он сказал, почему?
Ченс открыл было рот для ответа, но тут Гибби повернулся, и свет упал на его лицо.
– Ой, блин, ты все-таки сделал это! – Ченс приложил руку ко рту, качая головой. – Где это тебя так? В «Каретном сарае»?
